Письмо к Бабикову прочтите и, если захотите, то прочтите и статью! А прочтя (если только прочтете), напишите мне откровенно Ваше мнение.{897} Мне бы только не слишком дурно было, — вот что.
Эту статью я по несколько раз думал окончить в три дня, и представьте себе, — как только переехал в Женеву, тотчас же начались припадки, да какие! — как в Петербурге. Каждые 10 дней по припадку, а потом дней 5 не опомнюсь.{898} Пропащий я человек! Климат в Женеве сквернейший, и в настоящую минуту у нас уже 4 дня вихрь, да такой, что и в Петербурге разве только раз в год бывает. А холод — ужас! Прежде было тепло. Вот почему и работа и письма и всё в последнее время затянулось…
Ваши 125 р. решительно нас спасли. Теперь вздохну немного и опять за роман.{899} Пишите мне, пожалуйста. Мы с Аней в таком уединении, что письма для нас манна небесная, тем паче от Вас. Раз по пяти перечитываем.
Здесь есть русские газеты, читаю и «Голос» и «Московские» и «Петербург<ские> ведом<ости>». Это счастье. А то ужасно здесь скучно, но что делать: надобно писать.
Писал ли я Вам о здешнем «Мирном конгрессе».{900} Я в жизнь мою не только не видывал и не слыхивал подобной бестолковщины, но и не предполагал, чтоб люди были способны на такие глупости. Всё было глупо: и то как собрались, и то как дело повели и как разрешили. Разумеется, сомнения и не было у меня в том еще прежде, что первое слово у них будет: драка. Так и случилось. Начали с предложений вотировать, что не нужно больших монархий и всё поделать маленькие, потом что не нужно веры{901} и т. д. Это было 4 дня крику и ругательств. Подлинно мы у себя, читая и слушая рассказы, видим всё превратно. Нет, посмотрели бы своими глазами, послушали бы своими ушами!
Видел и Гарибальди. Он мигом уехал.{902}
Кой-что еще Вам хотел написать, но до следующего письма. Верите ли? До сих пор припадочное состояние и боюсь много писать.
Что же мне наши (Паша) и не напишут? Я на днях Эм<илии> Федоровне напишу.
До свидания, голубчик, не сердитесь на меня за что-нибудь. А что наша Южная дорога? Она нам теперь нужнее всего.{903}
Поклон мой Анне Ивановне. Аня тоже и Вам и Анне Ивановне сердечно кланяется.
Если Вам что нужно узнать о Бабикове, то о нем больше всех могут знать Страхов и Аверкиев.
В следующем письме напишу и побольше и полюбопытнее. А теперь голова несвежа.
Крепко жму Вам руку.
Ваш весь Федор Достоевский.
NB. Вообразите себе! И тут бревно на дороге: ведь я совершенно-то наверно и не знаю, где гостиница «Рим»! Но кажется, кажется, что наверно на Тверской.
На Тверской, в гостиницу «Рим».
Константину Ивановичу Бабикову.
Еще раз благодарю от всей души за помощь!
Ради Бога, пришлите мне Ваш адресс, то есть № и имя дома. Опять прошу Анну Николавну доставить Вам и это письмо.
120. С. Д. ЯНОВСКОМУ{904}
28 сентября (10 октября) 1867. Женева
Женева, 28 сент<ября> / 10 окт<ября> 67.
Любезнейший и почтеннейший Степан Дмитриевич,
Побывали ли Вы за границей? Мы искали Ваших следов по всей Германии, — ни слуху ни духу. Пишу Вам, но адреса Вашего не знаю и потому поручаю Александру Павловичу Иванову доставить Вам это письмо; ведь не может же он не знать места Вашей службы. Стало быть, я убежден, что письмо дойдет до Вас, если только Вы в Москве.
Вот уже скоро месяц, как я засел в Женеве; надо сказать, что это самый прескучный город в мире; он строго протестантский, и здесь встречаешь работников, которые никогда не протрезвляются. Право же, не всё золото, что блестит. Немецкая честность, швейцарская верность и т. д. и т. д. — не могу вообразить себе, кто только мог их придумать. Возможно, сами немцы и швейцарцы. Пишут же и в рижских газетах и в прусских, что стоит балтийским немцам оставить нас, и мы, русские, впадем в прежнее варварство.{905} Устрялов, а равно Соловьев (поклонник немцев), утверждают, что в Немецкой слободе пили с утра до вечера.{906} Вольтер прославил женевца Лефорта,{907} а в ученых трудах о нем пишут, что мир не знавал такого пьяницы.{908} Не смейтесь надо мной, дорогой Степан Дмитриевич; скажу только, что трудно найти где-нибудь, кроме Германии, такую глупость, такое надувательство и притом такое самодовольство. И вот еще: из года в год ввозят к нам, в Россию, множество иностранных изделий; поэтому многие из наших русских, отправляющихся за границу, уверены вследствие некоего предрассудка, что за границей всё хорошо и недорого. Я же теперь убедился на опыте, что, за исключением предметов первой необходимости, только в Париже и Лондоне изделия хороши и недороги. В прочих городах Европы всё дороже и хуже, чем у нас, я Вас уверяю. Всякий более или менее значительный город (например, Женева) производит и потребляет собственные свои изделия, хотя Франция и под боком. Надо, однако, иметь в виду вот что: в отношении мануфактурных изделий у ряда городов существует своя специальность (более или менее); в одном это вино, в другом — ремни, в третьем — швейцарские шале из красивого дерева, — ну, хорошо же, покупайте в каждом городе те изделия, которые составляют его специальность, покупать остальное — значит бросать деньги на ветер. Наши соотечественники во множестве едут за границу; там они воспитывают детей и прилагают все старания, чтобы заставить их забыть русский язык. Есть такие, которые живут здесь подолгу, например Тургенев. Он мне напрямик заявил, что не хочет больше быть русским, что хотел бы забыть, что он русский, что он себя считает немцем и гордится этим.{909} Я его с этим поздравил и расстался с ним. В Женеве я попал прямо на «Конгресс мира». В зале, который мог бы вместить три или четыре тысячи человек, с высокой трибуны разглагольствовали разные господа, которые решали судьбу человечества. Проблема была философского порядка, но цель конгресса — практической; вот в чем она состояла: как сделать, чтобы на земле исчезли войны и чтобы воцарился мир? Я впервые в жизни своей слушал и наблюдал революционеров не в книгах, а наяву и притом за работой; поэтому я был немало заинтересован. Сразу же было решено, что, дабы мир воцарился, необходимо истребить огнем и мечом папу и всю христианскую религию. Затем: поскольку великие державы показали, что не могут сушествовать, не имея больших армий и не ведя войн, надо их разрушить и заменить маленькими республиками; затем надо уничтожить огнем и мечом капитал, а равно и всех тех, кто не всецело разделяет этот взгляд. Среди присутствовавших нашлись такие, которые, наслушавшись этой бестолковщины, попытались возражать; им помешали. Начали голосовать: революционеры остались в жалком меньшинстве, но комитет с нескрываемым цинизмом подтасовал голоса и заявил, что революционеры — в большинстве. Не могу понять, почему подобные конгрессы запрещены во Франции. Пусть взбаламученные и доведенные до неистовства этими проповедниками бедняки поймут наконец, на что способны подобные подстрекатели, могут ли они сказать или сделать что-либо серьезное и полезное. Ибо конгресс этот ясно показал, чего стоят все эти престарелые изгнанники и социалисты, и особенно хорошо дал почувствовать, какими силами они располагают и что никто за ними не пойдет, кроме таких же безумцев.
Я намерен на некоторое время еще остаться в Женеве. Я пишу роман и хотел бы если не окончить, то хотя бы довести его до определенной точки.{910} Анна Григорьевна передает Вам привет (она на четвертом месяце). В Женеве мои припадки возобновились. Это геморроидальное; погода здесь всё время меняется — отсюда мои припадки. Если Вы захотите мне написать, то доставите мне большое удовольствие. Вот мой адрес:
Suisse, Genève, poste restante, M-r Th. D<ostoiewsky>.
У меня к Вам большая просьба, мой добрый друг Степан Дмитриевич. Не подумайте, однако, что именно из-за этого я принялся Вам писать. Не хочу лгать: повод, действительно, представился кстати, но пишу я Вам по двум совершенно различным причинам: первая из них, не слишком важная, — сожаление: повсюду в Германии мы с женой не оставляли надежды встретить Вас или что-нибудь о Вас разузнать, и если бы мы встретились с Вами, мы были бы очень рады; вот уже пять месяцев, как мы живем совершенно одни. Вторая причина — это надежда, что Вы мне ответите. А так как я намерен возвратиться только месяцев еще через пять,{911} письма с родины будут мне очень дороги: воспоминаниями и радостью. Со своей стороны обещаю Вам отвечать вовремя и чистосердечно. Кстати о путешествии — пошло ли оно Вам на пользу? Что до меня, новости я Вам уже сообщил. Что же касается моей просьбы, то вот в чем она состоит: я работаю и буду работать еще месяцев пять, но все мои деньги израсходованы. Кроме суммы (очень незначительной), которая была у меня с собой, Катков выслал мне по первой же моей просьбе 1000 руб. Но поскольку я не мог еше ничего ему отослать, надеясь отправить сразу половину романа, мне пока очень неловко возобновлять свою просьбу. Я попросил 125 рублей у Майкова, он мне их выслал, но они также истрачены. Однажды, дорогой друг, года три тому, после сердечной дружеской беседы Вы сказали, что если когда-нибудь мне понадобятся деньги, Вы могли бы мне одолжить немного. Сейчас я сказал бы не то, что мне понадобились эти деньги, но что надобность в них срочная — иначе остается только пропасть. Я получу деньги к первому декабря, но сейчас у нас ни гроша, и я отношу в заклад последние свои вещи. Итак, если Вы можете, вытащите меня из затруднения и вышлите 100 рублей, если же это невозможно, пришлите по крайней мере 75 рублей. Я знаю, дорогой друг, что и это представляет некоторую сумму, но пришлите ее, только если Вы можете это сделать. Здесь и речи не может быть о том, чтобы деликатничать. Со своей стороны, уведомляю Вас на всякий случай, что я Вам их верну к Рождеству, но не раньше, учитывая мою отдаленность. Словом, если Вы можете мне помочь, сделайте это, не теряя ни минуты, ибо, не будь я в нужде, я бы никогда не высказал этой просьбы.{912}
