— Чего ты над ним нюни распускаешь! — грубо и зло сказал молодой боец с курносым, рязанским лицом и веселыми конопинами вокруг широких ноздрей, лежавший ближе других. — Вон 15-я Инзенская, слышно, в эти места отодвинулась, вся как есть из татаров. Отведи на мясо, командир другого коня даст!
Никто не засмеялся, хотя сидели и лежали па подсохшей травке тут побольше десятка красноармейцев. Шутка была неуместная. Осетров перестал хлюпать мокрым носом, затянул узел на конской холке и лишь после этого обернулся к курносому. В глазах старого служаки не было гнева, а так, одно мертвое презрение. Только рукой махнул:
— Тебе бы, Комлев, в антилерии забавляться, души в тебе, видать, никогда не было! Да знаешь ты, кужонок пластунскый, что такое для казака — конь? У меня он, может, всего как второй, аж с той, германской, службы, из огня выносил! Как пошли с Мироновым за эти Советы, так и досе, без всякой смены, и сберегал он меня, я его, а теперя вот... Дай-ка закурить!
У весельчака Комлева, ясное дело, табачку не было, кисет с другой стороны протянул кубанец Павло Назаренко, хваткий политбоец в серой кубанке набекрень. Такая сборная бригада была у Текучева: по всему маршруту сводного корпуса — от самого Камышина до Екатеринодара, а теперь и по Таврии, подбирали выздоравливающих конников по госпиталям и сборным пунктам, невзирая на прошлую принадлежность к другим частям. Были тут из разных полков и дивизий донцы, ставропольские хохлы, бывшие драгуны из кацапов, ну и само собой кубанские казаки. Осетров присел на травку по-калмыцки, скрестив ноги, и заговорил между глубоких, крепких затяжек:
— Слухай, Комлев, про первого свово коня, Соколка, расскажу зараз! Ты боец молодой, дури в тебе полно, может, и перевеешь ее, сдует ветерком-то... Да. Дело ишо на германской было. Конь тот был родимый тоже, отцовский, с каким на действительную призывался, жена моя Ксения Федоровна выводила мне его за ворота и стремя придерживала рукой...
Осетров гудел утробным баском, пересиливая в себе что-то. Видно, что волнение еще загодя перехватывало ему горло. Не один конь Соколок, видать, душу теребил, если начинался такой широкий запев около того коня... Жена в бой провожала, в белом платочке, ситцевой кофтенке горошком, а волосы в тугой корзинке собраны, голову ажник оттягивают назад, э-э, да что вспоминать!..
— Вот ходили мы с им в атаки, рубились, пикой оборонялись, а где и тикали, нигде не подводили. Только, бывало, махнет хвостом — через любой, братцы мои, барьер! В атаке без поводьев делал нужный вольт — по моим коленям чуял, чего мне надо. С мадьярами, бывалоч, лучше не сходясь на шашки! У них — палаши, и ездют, надо сказать, не то, что ты, Комлев, посадка другая, не «кобель на плетне»! Ты не обижайся, эт к слову!.. Да. Так вот поперли нас от Карпат, значит, после атаки... Начали глушить и шрапнелью, и разрывным в хвост и в гриву, не хуже, как нынче, на этой трижды проклятой Юшанле! Скачем... Раньше-то, когда надо, бывало, крикнешь: «Соколок, ложись!» — он брык, и шею вытянул! А тут только трава тарахтит по копытам и стременам, давай бог ноги! И слышу — заковылял, стал мой конек! И что же, братцы вы мои... Соскочил, глядь, а у пего правую переднюю начисто срезало ниже колена...
Осетров равнодушной как бы рукой провел над краем голенища, где у коня срезало ногу.
— Видно, осколок от стакана самого, от днища... Ну, конь трясется от боли и от страха и, не поверите, братцы, так тихо, по-детски кричит слезьми... И обратно — стонет, как человек!
Бойцы, сидевшие вокруг Осетрова и Назаренко, примолкли, слушали рассказ старого конника, потупясь. Каждый понимал все: конь дли них — родной брат, а может, и роднее.
Этакая беда обрушилась на всадника, всю душу может перевернуть такая жаль!
— Н-ну, чего же, братцы мои... Обнимаю, значит, его за шею, целовать стал в мокрые глаза, пристрелить не могу, а думаю: застукают нас и пропали обое! И шрапнель кругом брызгает, хуторные скачут мимо, шумят одно: мол, спасайся, Гришка! Подскакивает урядник Попов, у него заводной конь... «Садись, мать твою!» — орет. Австрияки близко, мол! Ну, переседлал я, скачем. Догоняем своих, атака начала уж слабнуть, наши тут приглядели чужие окопчики, становятся в оборону. Едем с урядником тихо, шажком, слышу — топот. Оглянулся, братцы мои, и не верю своим глазам: Соколок-то нагоняет, скачет на трех ногах, как собака верная... А уж качается без силы, потому как кровь-то из ноги...
Осетров только рукой махнул, и опять полились у старого слезы.
— Я-то ему замотал тряпками ногу, дык ведь чего тряпки, когда там белая кость торчит, а кровища — фонтаном! И глядит на меня мокрыми глазами: «Умираю, хозяин!..» Эх ты, жизня наша военная, черт бы ее взял за так али бесплатно — отдал бы не ладясь!.. — и откинул высосанную до дна цигарку через плечо.
Казаки смущенно откашливались, опустив голову, не глядя на старого бойца и его перебинтованного конька Чалого. Рассказ Осетрова, чувствительный сам по себе, странным образом перекликался теперь с мыслями и тайными болями красноармейских душ после несчастливых боев, где погибло много друзей, бойцов и их верных коней.
— Вот, а ты говоришь... — мирно, успокоясь, выговаривал Осетров молодому красноармейцу Комлеву. — Коня уважай, на том наша строевая жизня стоит. Миронов, бывало! Сам под потник залезет рукой, и какую соломку или чего другое найдет — стыда перед всем полком нагонит, а то и наказание! Да в том ли дело — командир был!
— Думенка тоже, бывало, за коня, ежели чего не так, плетюганов через спину раза три вытянет, чтоб не забывал... — сказал кто-то.
И опять примолкли бойцы. Понятно было, о чем вздыхал старый Осетров, зачем помянул бывшего комкора другой боец. С общего молчаливого согласия главенствовало мнение, что страшный разгром ныне красная конница понесла исключительно из-за плохого, неумелого командования. Жлоба во всем был виноват, не вылазить бы ему лучше на пост комкора! Но, с другой стороны, и открыто говорить об этом не дозволялось. Павло Назаренко в бывшем комкоре души не чаял, а сам же, как политбоец, и обязан был пригашать всякие о нем воспоминания.
Какой-то рябой и тоже пожилой конник обмял морщинистое лицо огромной, мозольной пятерней, сморщился, как от боли, и сказал, глядя в землю меж своих рваных опорок, в какие был обут без портянок, на босу ногу.
— А все же, кубыть, он и есть-то... Бог, Саваох! Ей-богу, сидить, гдей-то за облаком, проклятый, и доглядает за всем, что тут деется, пра! Есть! Руку на отсечение!..
Бойцы приободрились, подняли головы, кто-то засмеялся. Тут все были безбожники.
— Эт ты ради чего? — спросил Комлев.
— Гляди, Родин, услышит политрук, он те растолкует! И про бога, и про все прочее!
— А как — нет, братцы? — упорствовал бесстрашный и рябой с лица Родин. — Вот возьмите сами, как это у них все вышло. Съели, значит, доброго командира, Думенку... Ну, какой всех до себя собрал и повел! У кого сроду и потерь таких не было, потому как не доверял этим штабам, где разные благородия позасели! Сам видел, не с чужих слов говорю: бывало, возьмет станцию, беляков порубит, патронные двуколки заберет в обоз, а тоды уж докладаит в верхи: задача ваша лихим ударом красной конницы выполнена! А задачи такой и не было, токо собирались, значит, ее давать... Да, все на три аршина в землю видал! Кабы не он, досе на Сале бои шли с переменным успехом, им ведь и война-то не в тягость, чужими-то руками и потрохами... И вот его порешили, и сел этот Жлоба в чужое седло... Кинулся, как бывало, Борис Мокеич: за мной, орлы, в атаку, руби! А не вышло: голова не та, разведки той нету, забота не за бойца, а за свою кальеру, черти...
— Миронов тоже, бывалоч, в первую голову: разведка, — добавил Осетров.
— А вот слышно, братцы, что Мокеича тоже простили, как и Миронова, — сказал кто-то. — Вызвали в Москву, а он им там все и доказал: как, чего и почему. Учиться его направили, в академию будто...
Ясно, такого рубаку и человека! Нешто там уж и умных голов нету, чтоб такими комкорами кидаться?!
— Таких-то как раз и не любят...
Снова замерла беседа, кто-то вздохнул тяжко.
Откашлялся политбоец Назаренко и сказал, перекрывая всеобщую неловкость:
— Старое давайте, робяты, не поминать. Вышли из кольца — ладно! А теперя у нас совсем другое, конармия! Пополнение гонят со всех концов, и командир тоже добрый, с Думенкой и Буденным в одной упряжке ходил на Маныче, Городовиков. Генерала Попова они тогда на Сале чехвостили, аж пух с него летел! Так что — ничего, братцы, живы будем, не помрем!
Бойцы уже знали, что будет теперь не конкорпус, а конармия. Поодиночке начали подниматься, отходить к коням.
Перекур кончился. Назаренко с веселым оскалом приставал к Ком леву:
— А ты свою кобылу не думал у цыган обменять, гусар? Бои у нас впереди, так что думай!
Те, кто стоял ближе, улыбались.
Комлева, бывшего пехотинца, так и не обучили за эти месяцы обращению с конем. Всегда он тянулся где-нибудь в хвосте атаки, поспешал к самой развязке. Как ни ругался взводный, как ни беседовал с ним эскадронный, толку не было. Весельчак Комлев только руками разведет, и все кругом со смеху покатом лежат: «А у меня, товарищ комэск, кобыла такая норовистая, с заносом! Ничего с ней поделать не могу. Как только услыхала трубу «в атаку», либо заорали кругом «ура», она тут же прижимает ухи, поворачивает и летит как оглашенная в тыл! Ближе к яслям и походной кухне!»
