– Если бы у нас был еще и настоящий чай для заварки, – пожаловалась Тася.
Эмма удивленно посмотрела на нее:
– Белль-мер, а разве английский чай не самый лучший?
– Нет, что ты! Русские заваривают самый дорогой чай, китайский, караванный, – мечтательно отвечала Тася. – У него более тонкий аромат, и он вкуснее всех других чаев. В России многие любят его пить, потягивая через кусочек сахара, который держат во рту, придерживая языком у передних зубов.
– Как странно! – воскликнула Эмма, с огромным интересом разглядывая самовар.
Алисия вытащила отрез таинственно мерцающего золотого русского кружева и поднесла его к свету.
– Что еще пишет Мария Петровна?
Тася перевернула страницу и продолжала читать.
– Ox! – слабо вскрикнула она, и руки ее задрожали.
Настороженные этой странной ноткой в ее голосе, Алисия и Эмма внимательно посмотрели на нее.
– В чем дело? – спросила Алисия.
Тася, не отрывая глаз от тонкого листка, медленно рассказала:
– Граф Щуровский недавно найден мертвым в своем дворце. Maman пишет, что он умер от яда и все считают это самоубийством. – Голос Таси звучал все тише и под конец стих совсем. Она обменялась сумрачными взглядами с Алисией. Тася не сомневалась: смерть Щуровского – это месть Николая за убийство брата. Тася вернулась к письму:
– «Государь очень расстроен, на его здоровье и состояние духа очень повлияла эта утрата. Он ушел в себя, а все министры и высокопоставленные чиновники передрались в борьбе за власть».
– Она что-нибудь пишет о князе Ангеловском? – поинтересовалась Алисия.
Тася кивнула, сдвинув брови.
– «Николая подозревают в предательских действиях, – читала она. – Его арестовали и уже много недель держат в заключении и допрашивают. Ходят слухи, что вскоре его могут выслать. Если он еще жив».
– Почему? Что они с ним сделали? – полюбопытствовала Эмма.
В комнате воцарилось тяжелое молчание.
– Они не просто задают вопросы. Дело гораздо хуже, тихо проговорила Алисия. – Бедный Николай! Такой судьбы я и худшему врагу не пожелаю.
Тася замолчала, думая о жутких пытках, о которых шептались в Санкт-Петербурге: с их помощью «развязывали языки» у врагов государства и наказывали непокорных. Как орудие пытки наиболее часто использовался кнут. Опытный палач мог рассечь тело до кости, а ведь кнут сочетали с раскаленным железом и другими изощренными орудиями пытки. Боль, которую они причиняли, могла свести с ума. Что сделали они с Николаем, насколько тяжело он искалечен?
От этих мыслей все удовольствие от подарков матери пропало, Тасю затопила щемящая сердце жалость.
– Я думаю, нельзя ли что-нибудь предпринять, чтобы помочь Николаю?
– Почему вы хотите помочь ему? – спросила Эмма. Он плохой человек. Он заслужил все, что получает.
– «Не судите да не судимы будете, – процитировала Тася Евангелие. – Прощайте и вам простится».
Эмма нахмурилась и снова занялась стоявшим перед ней ящиком с подарками, бормоча себе под нос:
– Все равно он плохой.
К огорчению Таси, отношение Люка к страданиям Николая было таким же, как и у его дочери. Когда она поздним вечером показала ему письмо матери. Люк не проявил ни капли сострадания, что очень разочаровало ее.
– Ангеловский знал, насколько опасна его затея, – сдержанно произнес он. – Он решил непременно убить Щуровского, и сделать это даже ценой собственной жизни. Его обуревает страсть к опасным играм, Тася. И его политические враги нашли способ уничтожить его. Но он же знал, что так может случиться. Николай шел на это с открытыми глазами.
– Я не могу не жалеть его, – отвечала Тася. – Уверена, что в тюрьме его жестоко мучают.
Люк пожал плечами:
– Мы ему ничем не можем помочь.
– Разве ты не можешь по крайней мере заставить кого-нибудь послать в Россию неофициальный запрос? Кого-то из твоих знакомых в министерстве иностранных дел?
Синие глаза Люка пронзительно глянули на нее.
– Почему тебя заботит, что станет с Николаем Ангеловским? Бог свидетель, ему всегда была глубоко безразлична твоя судьба, да и судьбы любых других людей.
– Частично потому, что мы в родстве…
– Очень отдаленном.
– …а частично потому, что он стал жертвой тех же продажных чиновников, от которых пострадала я.
– В его случае этому есть причина, – едко заметил Люк. – Разве ты веришь, будто Щуровский покончил с собой?
Его снисходительный тон уязвил Тасю.
– Если ты решил стать для Николая сразу и судьей, и палачом, то ты ничуть не лучше царя и его поганых приспешников!
Они яростно смотрели друг на друга. Гневный румянец волной залил шею и лицо Люка.
– У меня есть на это право. Я знаю, что это такое, когда все против тебя, когда все обвиняют и не к кому обратиться…
– Следующим твоим шагом, наверное, будет требование взять его в мой дом.
– Геоидом? Я-то думала, что это каждом! Нет, я так не думала, но неужели это будет слишком – попросить тебя об убежище для кого-то из моей семьи?
– Да, слишком, если этот кто-то – Николай Ангеловский. Проклятие, Тася, ты же прекрасно знаешь, на что он способен. Он не стоит этого разговора. После всего того, что он нам сделал.
– Я его простила. И если ты не можешь его простить, по крайней мере постарайся понять…
– Я скорее увижу его в аду, чем прощу его вмешательство в нашу жизнь.
– Потому что он уязвил твою гордость, – бросила Тася. – Поэтому тебя и бесит даже одно упоминание его имени.
Удар попал точно в цель. Она поняла это по внезапно сдвинувшимся бровям и яростно забившейся жилке на щеке.
Она увидела, как он стиснул зубы, чтобы удержать ядовитый ответ. Наконец ему удалось овладеть собой в достаточной мере, чтобы заговорить, хотя голос еще дрожал от ярости:
– Ты думаешь, мне моя гордость дороже твоей безопасности?
Тася упорно молчала, испытывая одновременно и гнев на мужа, и чувство вины перед ним.
– О чем мы спорим? – спросил Люк. Глаза его были холодны как лед. – Что мне надо сделать?
– Единственное, о чем я прошу, – попытайся узнать, жив Ангеловский или нет.
– И что потом?
– Я… – Тася отвела глаза в сторону и уклончиво пожала плечами:
– Не знаю.
Губы его насмешливо искривились.
– Ты никудышная лгунья, Тася.
***
На следующий день Люк ушел из дома, так и не согласившись выполнить ее просьбу. Тася понимала, насколько безрассудно снова заговаривать с ним об Ангеловском. Еще несколько дней прошло как обычно, но в разговорах проскальзывала натянутость, а в молчании чувствовались незаданные вопросы, на которые не было ответов. Тася и сама себе не могла объяснить, почему беда Николая так ее тревожит, но беспокойство не исчезало, и она все сильнее хотела знать, что с ним.
