Опять мимо промчались дети. «Поймаешь меня — поцелуешь!» — хохотала девчушка. Будем надеяться, ты этого стоишь, подумал Отто.
— Ты рассказала ему? — спросил он. — Позже, когда вы вместе жили.
— Нет, конечно. Я не хотела причинять ему боль. Да и зачем? Он прекрасный человек. Говорю же, я его обожала. И потом, мне была нужна его преданность. Чтобы он как одержимый меня защищал. Зильке-то догадывалась. Наверное, с самого начала все поняла, потому и возненавидела меня. Знаешь, она тебя любила. Я забрала себе Пауля, а у нее украла тебя.
В голове Отто словно вспыхнула лампочка.
Зильке! Где она?
Зильке Краузе. По сведениям МИ-6, после войны она работала в Штази.
Зачем Дагмар вызвала его в Берлин? Ведь она его не любит. И никогда не любила. И сбегать, как выяснилось, не собирается.
— Зачем я здесь, Дагмар? — Голос его стал жестким.
— Не презирай меня, Отто. — Дагмар, похоже, удивилась перемене его тона. — Я этого не вынесу. Ну да, теперь ты меня разлюбишь. Мне очень жаль, потому что не всякой женщине выпадает столь долгая любовь такого хорошего человека. Пожалуйста, не надо меня ненавидеть. Постарайся понять и сохрани ко мне добрые чувства. Люби меня хоть немного.
— Зачем? Что я должен понять? Зачем тебе моя любовь?
— Тебя не заставляли лизать тротуар и смотреть, как твоя мать давится грязью. — Дагмар будто умоляла. — Мне было всего тринадцать, Оттси.
— Весь мир корчился от боли, Дагмар. Каждый получил свою порцию.
Казалось, угроза потерять любовь Отто на миг изменила Дагмар, но теперь взгляд ее вновь стал жестким.
— О да, сейчас ты прав, — кивнула она. — Весь мир корчился от боли.
— Зачем я здесь?
— Ты сам знаешь, — холодно сказала Дагмар. — Пусть ты не такой умный, как Пауль, но все же не дурак. Тебя заманили. Я нужна вашим, а ты нужен нашим. Тебя хотят завербовать.
— И как же, Даг?
— Даг? — Она улыбнулась. — Давно меня так не называли.
— Шантаж, наверное. Обычные грязные штуки.
— Предполагалось, что я затащу тебя в постель. Вряд ли твоему начальству понравятся фотографии, на которых сотрудник министерства иностранных дел кувыркается с агентом Штази.
Отто чуть не рассмеялся. Всю жизнь он мечтал переспать с Дагмар. И вот до мечты рукой подать.
— Я отказалась, Оттси.
— Что ж, это утешает.
— Сказала, что выманю тебя, но грязную работу пусть делают сами. Им не привыкать.
— Меня опоят? Уложат в постель с парой голых кремлевских педиков? Соглашайся шпионить — или пошлем фото начальникам и в газеты?
— Да. Вроде того.
— Знаешь, мне больше нравится первый вариант, где грязную работу делаешь ты.
— Тебе так легче? Хочешь, чтобы я с тобой переспала? Изволь. Уж в такой-то малости не откажу.
Чистая любовь и беззаветная преданность разжалованы в утешительное соитие, которую восточногерманская секретная служба зафиксирует для последующего шантажа. Обхохочешься.
— Не презирай меня, Оттси, — повторила Дагмар.
— Расскажи, что было. В войну. С мамой. Паулем. Где Зильке?
Немецкий герой
Берлин и Россия, декабрь 1941 и январь 1942 г.
Опираясь на костыли, увечный солдат, лишившийся обмороженной ступни, вскарабкался на крыльцо и позвонил в квартиру Пауля Штенгеля. За подкладкой его фуражки хранилось письмо погибшего товарища, которое он жизнью своей поклялся доставить или уничтожить.
— Пауль был прекрасный человек, — сказал он, передав письмо Зильке. — И честный солдат.
Был конец января. Похоронка на Пауля пришла сразу после Рождества. Последнее письмо было написано шестого декабря 1941 года.
Дорогая мама, любимая Дагмар,
Мороз минус сорок, мы застряли на подступах к Москве. Иван нас все же остановил, и теперь германская армия просто борется за выживание.
Нас призывают проявить выдержку, обещая, что в будущем году мы снова начнем наступление. Может быть. Но уже без меня.
Два последних года я строил из себя рьяного гитлеровца, чтобы служить опорой вам.
Но сейчас я вынужден изменить свой план. Зло, которому я стал свидетелем за полгода русской кампании, не оставляет мне выбора. Лишь Сатана мог замыслить то, что творится здесь во имя Германии.
И все же я считаю за благо гнить в окопах на передовой. Пусть здесь кромешный ад и бездонный ужас, но это лучше, нежели видеть то, что происходит в нашем тылу.
Дорогие мои, вам не представить этот кошмар. Слово «опустошение» не вмещает в себя убийства, разор и безграничную жестокость на захваченных нами землях.
Но даже этого мало прожорливой твари, в которую превратилась Германия. Я не преувеличиваю, говоря, что каратели СС озабочены одним — умерщвление людей идет слишком медленно. Они ищут способы поставить убийство на поток.
Слаб язык человеческий. Сам Гете не нашел бы слов, чтобы описать эту беспримерную, извращенную бойню.
А потому я решил, что больше не могу служить в этой армии. Даже любовь к вам не может оправдать дальнейшее мое пребывание в дьявольской орде, развязавшей такую войну.
С убогими и беззащитными. Со старыми и немощными. С младенцами и малолетними детьми. С человечеством.
План мой меняется. Я пойду к командиру и вызовусь на разведку советских позиций. На гиблое дело.
И постараюсь, чтобы осечки не произошло.
В глазах страны я приму почетную и даже героическую смерть, которая обеспечит Зильке правами, пенсией и почтением к вдове военного. Надеюсь, тогда наша моабитская квартира и дальше будет служить убежищем для Дагмар, моей единственной в жизни любви, а потом и для мамы, когда настанет время спрятать и ее.
На прощанье скажу: вопреки ужасному мраку, в котором все мы живем, я умираю счастливым. Потому что был хорошим сыном своим родителям и хоть в малой мере заслужил любовь Дагмар.
Эта любовь — высшее достижение в моей жизни.
До свиданья, мама. Твой сын.
До свиданья, Дагмар. Твой верный и любящий муж.
Парковая скамья
Берлин, 1956 г.
— Фрида к нам так и не переехала, — сказала Дагмар. — Мол, подполье не для нее, она умрет со своими пациентами.
— Да, узнаю маму, — глухо откликнулся Отто.
Он думал о смерти, что выпала брату. На фронте и ему доводилось вжиматься в землю, выглядывая вражеские тени. Но то была другая война… Сорокаградусный мороз. Ничейная земля на позициях двух самых беспощадных армий, какие только являлись на свет. Желание жить растоптано, и ты встаешь навстречу избавительной пуле.
Убили одним выстрелом? Срезали силуэт на фоне морозного ночного неба?
Или долго истязали плененного приспешника сатаны?
Знать не дано. Крохотное утешение — брат сам выбрал, когда покинуть этот мир.
Умер, как и жил, по плану.
Они так и сидели на парковой скамье. Странно, думал Отто. Он ждал, что вот-вот появятся агенты Штази и запихнут его в полицейскую машину.
Но никого не было. Лишь по дорожкам бегали дети, вдалеке наяривал оркестр.
Кучка окурков росла.
Из чемоданчика Отто достал новую пачку сигарет. В Хитроу он купил два блока.
Может и не хватить, подумал он.
— Когда начались последние облавы, а Фрида отказалась уходить в подполье, Зильке решила спрятать в нашей квартире других евреев, — рассказывала Дагмар. — Дескать, ради несчастных бедолаг можно и потесниться. Из-за этого мы жутко ссорились.
— Ты была против?
— А чему ты удивляешься? Нет, скажи, с чего вдруг мне тесниться? Всякая «субмарина» — прокаженная, кошмарная опасность для себя и других. Вечная угроза ареста. И предательства. Да, уж поверь, предательства. Голодные собаки рвут друг друга. Если б Зильке привела хоть одну «субмарину», риск попасться удвоился бы, а провиант уполовинился. Пойми, наступал финал. Для немцев и евреев. Нацисты не могли одолеть Ивана и искали, на ком отыграться. Конечно, на евреях. Вынесли Окончательное Решение. После введения «желтой звезды» спрятаться было негде, если не имел такого ангела-хранителя, как у меня. Гестапо приступило к систематической очистке Германии от евреев. Рассылались повестки с приказом явиться на вокзал. Иногда без всяких повесток людей просто выдергивали из постели. Твоих деда с бабкой увезли в ноябре сорок второго. Пришла повестка: в такое-то время быть на вокзале, каждому разрешено взять маленький чемодан. Конечно, они подчинились. Все подчинялись. Им говорили, что на Востоке их ждут новые дома, целые города. Люди верили, хотели верить. Даже после всего, что с ними сотворили, они не могли воспринять немыслимое. Осознать, что в конце пути им уготованы не новые дома, а газовые камеры. Товарные вагоны набивали битком, и люди испражнялись друг на друга. В железнодорожных тупиках они умирали от удушья и обезвоживания. Сквозь решетки выбрасывали на рельсы трупы умерших младенцев. И все равно не верили, что нацисты намерены убить всех. Вот почему я могу понять тех немцев, которые говорят, что ничего об этом не знали. Если уж сами евреи не верили в то, что с ними происходит, как могли поверить те, кому и без евреев забот хватало?
