линию. Слова Эммона как будто выдернули ее из сна, и она закивала, словно до этого была мыслями где-то далеко.
– Думаю, да, – тихо сказала она. – То есть – да, я нанимала их на неделю. Они должны оставаться у причала.
– Значит, отправляемся туда, – сказал Эммон. – Мы получили то, за чем пришли.
Возможно, в определенном смысле так и было. Они выслушали все, что могла сказать Кири, узнали, что ключ Рэд способен отворять Сердцедрево, и поняли, что Нив сама решила остаться в Тенеземье. Но на самом деле они прибыли сюда, чтобы выяснить, как ее оттуда вытащить, а этого так и не услышали.
Рэд зажмурилась. Открыла глаза. Их обжигали слезы, которым она не давала пролиться.
Все шестеро слаженно ускорились, словно думая об одном и том же, и поспешили к дверям, ведущим в сад и прочь от Храма с его безумной Верховной Жрицей.
Однако, подойдя к веснушчатой женщине, по-прежнему стоявшей у выхода, они услышали ласковый вопрос:
– Куда это вы собрались?
Угрожающие слова, произнесенные настолько безобидным тоном, заставили Рэд споткнуться. Она прищурилась, чувствуя, что вены у нее на руках уже наливаются зеленью.
Однако первым заговорил Раффи, негромко, вежливо и оттого еще более пугающе:
– Прошу прощения?
Лицо жрицы оставалось благожелательным, а глаза – пустыми.
– Мы приготовили вам комнаты.
Другая, темноволосая жрица закивала с широкой бесхитростной улыбкой.
– Они нам не нужны, – коротко и жестко, словно ножом, отрезала Каю. – Мы уезжаем.
Веснушчатая жрица склонила голову к плечу, будто любопытная птичка.
– На чем?
От этого вопроса у Рэд по спине побежали мурашки. Она повернулась и бросилась к дверям, в благоухающий сад, мимо качающих головками цветов, на границу дюн, откуда было видно сверкающую кромку моря.
Причал был пуст.
Глава тридцатая
Нив
– Расскажи мне историю, – сказала она.
Время в Тенеземье было субстанцией скользкой и неуловимой, отмечать его ход удавалось с трудом. В полной же темноте их коралловой тюрьмы это оказалось и вовсе невозможным. Не понять было, просидели они здесь три дня или три часа. Голод и жажда привычно не давали о себе знать. Единственным знаком того, что нечто меняется, были редкие гулкие раскаты, долетавшие от каких-то далеких землетрясений.
Судороги рассыпающегося мира.
Солмир откинулся головой на стену. Нив не настолько привыкла к темноте, чтобы видеть выражение его лица, но и без этого знала, что он выгнул точеную бровь над синим глазом.
– Какую историю?
– Любую. – Нив поерзала на полу. Найти удобное положение никак не удавалось, но попыток она не бросала. – Сказку, например.
Он фыркнул.
– Сказку. – Задумчиво помолчал. – Слышала ту, что про возлюбленную музыканта?
– Не припоминаю.
– Она старая. Наверное, давно вышла из моды. – Он вздохнул, с шорохом каблуков по камням вытягивая ноги, насколько позволяло пространство. – И грустная. Просто предупреждаю.
– Почти все сказки грустные, если присмотреться.
Солмир согласно хмыкнул.
– Сказочник из меня так себе, но начинается все вот как: Жил когда-то на свете музыкант – не помню, на каком инструменте ему положено играть, выбери сама – безмерно любивший свою жену. Но она заболела и умерла.
– Как решительно ты перешел к грустной части.
– Тише, Ваше Величество. Итак, жена умерла, музыкант был раздавлен и в тоске бродил по деревне, как это водится. Покуда не повстречал мудрую женщину, умевшую обуздывать магию.
Нив села поровнее. Ее всегда завораживали истории о тех временах, когда магия была свободной – прежде чем ее заключили в Диколесье и Тенеземье – и всякий, способный чувствовать ее, мог подчинять ее своей воле. У Нив с трудом укладывалась в голове мысль о том, что сила была доступна каждому. Орден учил, что это были времена раздора, когда люди пользовались магией ради мелкой мести и личной наживы охотнее, чем ради чего-либо еще. Но что сказки, что исторические документы рисовали иную картину. Казалось, что чаще люди творили с помощью магии добро, тратя ее понемногу на то, чтобы взошли посевы или перестал кашлять ребенок.
– В общем, – продолжил Солмир, – мудрая женщина сказала, что человеческая сущность никогда не умирает. Она остается в местах, которые этот человек любил, сливается со стихиями, из которых сложен мир – с воздухом, огнем, водой и землей.
– Ты имеешь в виду душу? – спросила Нив.
Солмир покачал головой.
– С древних языков сущность не переводится как душа. Если подбирать подходящее слово, самым близким будет отражение. Это понятие подразумевает множество осколков, что остаются от каждого после ухода, – слабых отпечатков эмоций, мыслей и самых потаенных чувств. По крайней мере, именно в этой сказке говорится о том, что задержаться в мире способна не только душа.
Нив поджала губы.
– Это делает наш план избавления от Королей несколько менее нерушимым.
– С ними все иначе, – возразил Солмир. – Короли уже не цельные люди. От них остались куски и обрывки. – Он пожал плечами, чуть толкнув Нив. – Все остальное давно впиталось в Тенеземье.
– То есть если сохраняешь человечность, – пробормотала Нив, – то ты больше, чем просто душа.
Пауза. Она почувствовала, как напряглись его руки.
– Да, ты больше, чем просто душа, – подтвердил Солмир.
На протяжении нескольких вдохов они молчали. Потом он продолжил рассказ:
– Итак, у музыканта возникает идея, и он спрашивает у мудрой женщины, возможно ли как-то уговорить сущность ожить. И та отвечает ему, что это маловероятно, но он может попытаться призвать жену, отправившись в ее любимое место и сыграв ее любимую мелодию – чтобы напомнить обо всем, что ей было дорого при жизни. Но с одним условием: начинать игру нужно на закате, и нельзя открывать глаза до рассвета. Иначе его жена исчезнет.
Хотя Солмир говорил, что сказочник из него не очень, его негромкий низкий голос успокаивал. Слушая историю, Нив прислонилась затылком к кораллам и осторожно покрутила головой, стараясь найти удобное положение среди зазубренных выступов.
– Музыкант расстарался как мог. Приготовил любимые угощения жены, завернул их в ее любимое одеяло и пошел на холм за деревней, с которого они всегда смотрели на звезды. Там он взялся за – ну, за тот инструмент, на котором ему должно играть по сюжету, – и, едва зашло солнце, принялся играть, закрыв глаза. Он играл долгие часы, играл, пока не заболели пальцы. И, уже почти утратив чувство времени, ощутил присутствие жены. Та едва заметно коснулась ладонью его плеча, что-то прошептала ему на ухо. Музыкант не размыкал веки. Он играл дальше.
Откуда это жжение в глазах? Нив моргнула. От мысли о том, как кто-то зовет любимого человека, как делает невозможное ради одного только шанса увидеть его снова, сердце у нее будто стало
