из гавани. Я вспомнил о желании Надэж год назад, чтобы я проводил её пароход в Триполи.
Я встал и вышел на открытый участок. Видела ли меня Надэж? Не знаю. Но я стоял, пока пароход не развернулся ко мне кормой. Мне казалось, что я прощаюсь с самой Францией. Меня охватила опустошенность. Вот и всё.
Дальше… Дальше я слишком устал, чтобы думать или переживать по какому-либо поводу. Мои ноги сами понесли меня на улицу Сент-Джонс к дому «Святой Николай». Не прошло и получаса, как я лежал на кровати в своей комнате, а через минуту сон затянул меня в омут беспамятства.
К бомбёжкам привыкнуть нельзя — однако можно проспать. Наверное, звучит глупо, но дело обстояло именно так. Звуки воздушных боёв, отдалённые разрывы слышались сквозь сон. Сознание не возвращалось ко мне в полной мере, предпочитая всё, что не относится ко сну, считать малозначимыми вещами — даже бомбёжку. Только к вечеру глаза открылись осмысленно. Кругом царила тишина. Я лежал на боку. Из полуоткрытого окна падал тусклый свет. Под столом что-то лежало. Я не приглядывался. Ждал, когда медленно возвращающееся сознание само даст ответ. Через несколько секунд ответ появился: банка бобов — та самая, что подарил Канинхен.
«С Канинхеном получилось нехорошо», — как-то безучастно всплыло в мозгу. Уже стемнело, я встал. Взгляд опять упал на банку. Она взывала к моей совести — я не сопротивлялся. Не прошло и пяти минут, как я возвращался проторённой дорогой на улицу Сан-Марко в отдел военной полиции. Меня встречала закрытая железная дверь. Я постучал, что есть силы. Внутри кто-то зашевелился.
— Чего надо? — по обыкновению недовольный голос из-за двери.
— Мне нужен сублейтенант Канинхен, — прозвучал мой ответ. Молчание. — Скажите, Шатопер пришёл, — добавил я.
Мне никто не ответил. Через несколько минут за дверью послышалось какое-то движение, а после и голос:
— Отдел закрыт. Приходите завтра. Приказано не беспокоить дежурных офицеров.
С меня начала постепенно сходить апатия, появилась злость.
— Никуда я не уйду. Пускай выходит, иначе я вас всех здесь… — прозвучала угроза с моей стороны.
В качестве доказательства серьёзности своих намерений я громко забарабанил по двери. Вскоре заскрипел засов. Дверь приоткрылась, и из-за неё показался солдат с винтовкой наперевес. Это был не тот военный, что дежурил с Канинхеном в прошлый раз.
— Всё, мистер, ты сам напросился! — зло выкрикнул постовой. — Руки за голову! Вот сейчас ты встретишься с сублейтенантом.
Ситуация меня позабавила: руки на затылке, ствол между лопатками, шагаю по коридору к комнате англичанина.
— Поаккуратней, сэр, с этой штуковиной. Говорят, она может стрелять, сэр… — я улыбнулся.
— Лицом к стене, шутник, — грозно оборвал меня сопровождающий, и моя щека прижалась к шершавому песчанику стены.
За моей спиной скрипнула дверь, и раздался недовольный голос Канинхена:
— Какого чёрта! Что у тебя там происходит?
— Задержан злоумышленник, сэр. Пытался прорваться в отдел, — прозвучал чёткий доклад постового.
— Какой ещё злоумышленник? — в голосе Канинхена появилось удивление.
— Стоит в коридоре, сэр. Именует себя каким-то Шатопером. Жду Ваших распоряжений относительно задержанного, — солдат замолчал.
— А ну-ка веди его сюда. Сейчас разберёмся с ним, — теперь я слышал злорадство в голосе сублейтенанта. — И приготовь камеру для этого гостя.
Солдат толкнул меня в спину дулом винтовки.
— Давай, заходи, шутник.
Я развернулся и вошёл в комнату к Канинхену. Тот сидел за столом, при виде меня он заулыбался и потёр руки.
— Ну, что попался, — он кивнул солдату, и дверь за мной захлопнулась.
Офицер показал на стул.
— Садись, — и закурил. — Теперь рассказывай всё по порядку. Только правду. Чистосердечное признание смягчит твою участь, — Канинхен важно поднял вверх указательный палец.
Усевшись на стул, я взял паузу и внимательно взглянул на хозяина комнаты. Меня не покидало чувство некой театральности в поведении англичанина: говорил он грозно, как будто запугивая меня, но в глазах искрилась явная насмешка. Но эту загадку разгадать у меня сразу не получилось, пришлось перейти к своему рассказу. Рассказывал я так долго и обстоятельно, что Канинхен вытащил фляжку и разлил по стаканам какую-то спиртовую жидкость. Мы выпили. Неприятное пойло обожгло меня изнутри, но не это меня удивило. Какого дьявола он распивает вместе подозреваемым? Ведь я же воспользовался его доверием?
— Не очень, да? — Канинхен сочувствующе посмотрел на моё перекошенное от выпитого лицо, потом добавил: — К несчастью, хороший виски у меня кончился. Но ничего, на каторге тебе и этого не предложат.
Но я всё-таки закончил свой рассказ и ожидающе смотрел на офицера: что сейчас последует? Англичанин глубокомысленно уставился в потолок, медленно выпустил струю сигаретного дыма, потом мельком взглянул на меня.
— Послушай, а почему ты не уплыл с ней? — прозвучал неожиданный для меня вопрос.
Я вскинул на него глаза, но Канинхен продолжал задумчиво смотреть в потолок, как будто вопрос исходил не от него. Зачем это ему? Но всё равно ответ мне был неизвестен, а придумать я ничего не мог.
— Не знаю, — сказал я правду.
— Ты что, её не любил? — сублейтенант пристально смотрел вверх, разглядывая плесень по углам.
Я растерялся. Какое ему дело до этого?
— Зачем же ты тогда спасал её? — задал он новый вопрос, как будто я уже ответил на первый. Почему я вообще должен ему что-то объяснять? Это моё личное. В конце концов, даже самый последний каторжанин имеет право не делиться всеми своими мыслями с надзирателями.
— Тебе не кажется, что ты совершил ошибку, Шатопер? — Канинхен был настойчив в вытряхивании из моей души потаённого.
— Не кажется, — проворчал я. — Помните, что там было у Гюго? — моя память (спасибо батюшке — учителю словесности) процитировала: — «Феб де Шатопер тоже кончил трагически. Он женился. Жизнь, лишённая нежности и любви, — не что иное, как неодушевлённый визжащий и скрипучий механизм. Ко всем человеческим поступкам можно относиться двояко: за что клеймят одного, за то другого венчают лавром. Когда человеком владеет мысль, он находит её во всем».
Пока я воспроизводил кусочек шедевра великого романтика, Канинхен изумлённо смотрел на меня, в конце даже присвистнул. Несколько секунд он молчал, хлопая в ладоши. Потом
