Любочка. Зачем вы не взяли Дуняшу?
Венеровский. То было бы барство, дрянность, она бы стеснила нас. (Придвигается ближе.) Теперь можно поцеловать вас?
Любочка. Оставьте! Да вы вымойте чашки, грязь какая!
Венеровский (улыбаясь). Это ничего. (Заливает чай и пьет.) Что же, можно поцеловать? Вы скажите, когда можно будет. Не хотите ли отдохнуть? Я уйду. Я никогда не стесню вашей свободы.
Любочка. Нет… да… нет… Мне ничего не надо. Мне скучно.
Венеровский. Вы думаете, может быть, что я не предвидел этой случайности. Напротив. Не на то мы люди передовые, чтоб нам только фразы говорить. Есть и такие. Нет-с, мы люди дела. Мы не увлекаемся. Я знал, что вам будет скучно. Хотите, я вам скажу отчего. Вы не удивляйтесь, что я угадал, тут ничего нет удивительного. Вы выросли в обстановке дрянной. В вас хорошая натура, но в жизни вашей вы усвоили многое из той апатичной и затхлой атмосферы. Оно незаметно впиталось в вас. Вы не замечали этого прежде, как незаметна грязь в навозном хлеве, но при прикосновении с чистотой и силой грязь вам самим стала заметна, и свет вам глаза режет. Вы, глядя на меня, чувствуете свои пятна… (Ходит в волнении взад и вперед.)
Любочка (тихо). Ах, только о себе!..
Венеровский. Что?
Любочка. Ничего… Говорите.
Венеровский. Вы этим не пугайтесь, моя миленькая: это преходящее ощущение. Выходящие из мрака думают в первые минуты, что свет неприятен, он режет. Но это ощущение, присущее всякой резкой перемене. Вы не пугайтесь, а, напротив, с корнем вырвите эту слабость. Отчего вам скучно? Вам и в тарантасе кажется непокойно, и девушки у вас нет, и чашки вот, вам кажутся нечисты… Это все апатия помещичья. А подумайте о том, что перед вами вся жизнь свободы, перед вами человек, который для вас, для ваших великолепных глазок, сделал все уступки пошлости, какие мог, которые…
Любочка. Вы все только себя хвалите…
Венеровский. Я хвалю то, что заслуживает похвалы, порицаю то, что заслуживает порицания, а во мне или в вас хорошее или дурное, это мне все равно. Так называемая скромность есть одно из тех суеверий, которые держатся невежеством и глупостью; вот ваша родительница говорит про себя: я глупа. Ну, ей это хорошо, хе, хе!
Любочка. Оставьте меня, мне скучно.
Венеровский. Ну, я помолчу, почитаю. У вас пройдет. Может быть, это желчный пузырек не выпустил свою жидкость. Это пройдет, на это есть физические средства. Вот я никогда не буду сердиться на вас. Что бы вы ни совершили, я только буду искать, — найду причину и постараюсь устранить ее. Я помолчу, а вы выпейте водицы. (Ложится на диван, берет книгу из сумки и читает.)
Любочка (встает и подходит к двери, спрашивает в дверь). Есть у вас кто-нибудь женщина? можно войти?
Голос из-за двери: «Милости просим». Любочка уходит. Слышен колокольчик, голоса.
Явление четвертое
Венеровский, Катерина Матвеевна, Твердынский, Петруша, потом смотритель, староста.
Голос старосты (за сценой): «Нету лошадей, сказывают».
Катерина Матвеевна за сценой: «Позвольте, позвольте, вы говорите, что нет лошадей.
Так почему же это называется: почтовая станция? Ведь станция для лошадей, так или нет?»
Все входят, Петруша икает.
Староста. Сказывают, все в разгоне, вот уж сидят двое, дожидаются.
Венеровский, заметив пришедших, уходит незамеченный.
Катерина Матвеевна. Позвольте, вы не отвечаете на мой вопрос? В силу чего вы отказываете людям, которые имеют одинаковые права с каждым генералом?
Петруша. Иг!.. Поймите… иг!.. что мы в Петербург едем… иг!.. Ведь мы не дальние… иг!.. Прибышевка наша… иг!.. Вы дайте лошадей, а то… иг!.. очень скверно с вашей стороны… иг!..
Староста. Вот я смотрителя пошлю. (Хочет уйти.)
Твердынский (удерживая его). Почтенный поселянин! как я могу заключить из ваших речей, вы желаете произвесть коммерческую операцию, но мы не желаем поспешествовать оной.
Староста. Будет баловаться-то, барин, ну вас к богу…
Входит смотритель.
Катерина Матвеевна. Позвольте попросить лошадей для нас. Мы имеем полное право и одинаковое с каждой чиновной особой. Вот мой вид, — как это называется… Уж нынче прошло то время, когда уважаем только генералов, а презираем ученое сословие, студентов.
Смотритель. Третий час, нет ни одной лошади, — извольте книгу посмотреть, а для нас все равны. И я нынешний век так же понимаю, как и всякий.
Петруша (к Катерине Матвеевне). Нет, позвольте мне… иг!.. я убежу… я умею… (К смотрителю.) Вы посудите… иг… когда ж мы в Петербург приедем?.. иг!.. коли на каждой станции… иг!.. Ведь нам очень нужно… иг!.. очень, вы дайте… вы сочтите, сколько станет!
Твердынский (старосте). Автомедону, иначе извозчику, велите принести чемоданчик и белый хлеб. Вы сочтите, сколько… бутылочка там есть… а лошадей позвольте.
Катерина Матвеевна. Позвольте, я вам докажу. В нынешнем веке, кажется, можно бы понимать, что женщина имеет те же права.
Смотритель. Да вот не угодно ли вам книгу?
Петруша (Катерине Матвеевне). Не мешай… иг!.. Я ему докажу… иг!.. Ведь мы в ко… иг!.. муну…
Смотритель. Да куда угодно, для меня это совершенно все равно…
Твердынский (берет книгу). В сей книжице изображено, якобы поручик Степанов был огорчен задержкою, так как он поспешал по делу.
Катерина Матвеевна. Я буду жаловаться.
Смотритель. Да извольте, сударыня. Нет лошадей, вот и все.
Катерина Матвеевна. Какое еще, однако, непонимание обязанностей и негуманность.
Твердынский. Позвольте, я изображу в сей книжице всю горесть нашего душевного состояния и изложу человекоубийственность нравов смотрителей почтовых станций.
Петруша. Нет, дайте я… и у меня мысль пришла… иг!..
Смотритель (отнимает книгу). Что вы, господа, в самом деле, пересмеиваете-то! Не хуже вас. Писать, так пишите, только надо в своем виде быть.
Твердынский. Итак, Катерина Матвеевна, презренная преграда затормозила наше течение к светилу прогресса. Гражданин сей в гневе, оставим его.
Петруша. Иг… иг… иг!..
Твердынский над ним смеется.
Твердынский. Я говорил, что вы много отведали целительной венгерской влаги.
Петруша. Что-с?.. иг!.. нет ничего смешного… иг!.. Напротив… Я вам не позволю смеяться… иг!..
Твердынский. Что за мальчишество обижаться всем.
Петруша. Вы сами мальчишка… иг!.. Я свободный… иг!.. человек, иг!.. Я сам сказал… Я… иг!.. еду в коммуну…
Твердынский. Спите, Прибышев-младший, это будет лучше.
Петруша. Я выразил убеждение, что вы мальчишка… иг!.. а не я. Вы не признаете… иг!.. свободы личности, иг!.. вот вам… Я глупо сделал только, что выпил это вино… иг!.. и от него мне дурно… иг!.. а то бы я вам высказал… иг!.. иг!.. такие убеждения, что вы бы удивились очень… иг!.. Я спать хочу. (Садится и засыпает.) (Сквозь сон.) Преграда… иг!.. инди… ви… ду… иг!.. иг!..
Твердынский. Ну что ж, подождем. Можно и чаепитие совершить. А то скучно. Вон кто-то пил. Поселянин, староста, господин староста, нельзя ли получить инструмент, в просторечии самоваром называемый?
Катерина Матвеевна (садится к столу, закуривает папироску и откидывает волоса). Я люблю в вас, Твердынский, это игривое отношение к жизни. Как ни значительны совершающиеся в вашей судьбе события, вы, в тайнике души, скрываете всю глубину вашего сознания и наружно все шутите. Многие могут считать вас легкомысленным, а я это-то и люблю. Я уважаю вас за это. Да, вот мы и ступили первый шаг в новой жизни.
Твердынский. Да, ступили. Что ж все риторствовать! Знаешь, что дело хорошее, что свободен и разумен, чего же еще? Я не люблю готовиться. Наступит дело — я труженик и боец, а до того времени… можно и услаждаться легким смехотворством.
Катерина Матвеевна. Скажите мне одно: я всю дорогу думала. Почему учредителем коммуны мужчина, а не женщина? Не просвечивает ли и здесь идея зависимости женщины?
Твердынский. Нет, это случайность.
Приносят самовар. Что ж, чаеизготовление кто будет производить?
Катерина Матвеевна. Позвольте, я полагаю, что столько же основания есть мне разливать, сколько и вам. Вот что: мы можем кинуть жребий.
Твердынский. Итак, поверим разрешение сего вопроса слепорожденной фортуне. (Берет папироску и прячет за спиной.)
