Ирисс всполз обратно на свое место. Волосы его торчали во все стороны, в черной бороде серел пепел. Одновременно улыбаясь и хмурясь, он подался в сторону Ахкеймиона. Ахкеймион понял, что он вроде как кланяется, только ему лень оторвать задницу от своего складного стула.
– Я действительно извиняюсь, – сказал он, глядя на Ахкеймиона с озадаченной искренностью. – И ты мне нравишься, Ахкеймион, хотя ты и в самом деле, – тут он пригнулся и опасливо взглянул на своего господина и кузена, – хотя ты и в самом деле проклятый колдун!
Зенкаппа сызнова залился хохотом. Ахкеймион невольно улыбнулся и вежливо поклонился в ответ. Он понял, что Ирисс – один из тех людей, чья неприязнь слишком мимолетна, чтобы стать серьезной ненавистью. Он может проникнуться к тебе отвращением – и тут же безо всякой задней мысли заключить тебя в объятия. Ахкеймион по опыту знал, что такие люди неизменно отражают порядочность или порочность своих владык.
– Дурак набитый! – воскликнул Ксинем, обращаясь снова к Ириссу. – Да ты погляди на свои глаза! Совсем окосел, хуже обезьяньей задницы!
Новые раскаты хохота. На этот раз даже Ахкеймион не удержался и присоединился к ним.
Однако он хохотал дольше остальных, захлебываясь и завывая, точно одержимый каким-то демоном. Слезы облегчения катились по его щекам. Сколько же времени он так не смеялся?
Прочие уже успокоились и смотрели на него, ожидая, пока он возьмет себя в руки.
– Слишком давно… – выдавил наконец Ахкеймион. Он судорожно вздохнул. Слезы на глазах внезапно оказались жгучими.
– Да, Акка, чересчур давно, – кивнул Ксинем и по-дружески положил руку ему на плечо. – Однако ты вернулся и на время ты свободен от ухищрений и притворства. Сегодня ты можешь спокойно выпить с друзьями.
В ту ночь Ахкеймион спал беспокойно. Неизвестно почему, но после крепкой выпивки Сны становились навязчивее и в то же время как-то тускнели. То, как они сливались друг с другом, делало их менее живыми, чем обычно, более похожими на обычные сновидения, однако чувства, которыми они сопровождались… Они в лучшие-то времена бывали невыносимы. А с похмелья от них и вовсе с ума можно было сойти.
К тому времени, как Паэта, один из Ксинемовых телохранителей, принес тазик с водой для умывания, Ахкеймион уже проснулся. Когда он умывался, в палатку просунулась ухмыляющаяся физиономия Ксинема, который предложил сыграть в бенджуку.
Вскоре Ахкеймион уже сидел, скрестив ноги, на соломенной циновке напротив Ксинема, изучая позолоченную доску для бенджуки, стоящую между ними. Провисший полотняный навес защищал их от солнца, которое так припекало, что лагерь вокруг, невзирая на зимнюю прохладу, казался жарким южным базаром. «Только верблюдов не хватает», – подумал Ахкеймион. Несмотря на то что большинство проходивших мимо были конрийцами из свиты самого Ксинема, вокруг находилось немало и других айнрити: галеотов, раздевшихся до пояса и накрасившихся в честь какого-то праздника, явно предполагавшего зиму, а не лето; туньеров в вороненых кольчугах, которые они, похоже, не снимали даже ночью; и даже айнонских знатных воинов, чьи изысканные одеяния выглядели просто-таки смехотворными посреди нагромождения засаленных палаток, повозок и навесов.
– Просто глазам своим не веришь, правда? — сказал Ксинем, по всей видимости, имея в виду количество собравшихся айнрити.
Ахкеймион пожал плечами.
– И да, и нет. Я был у Хагерны, когда Майтанет объявил Священную войну. Временами я спрашиваю себя, что произошло на самом деле: то ли Майтанет призвал Три Моря, то ли Три Моря призвали Майтанета.
– Ты был у Хагерны? – переспросил Ксинем. Лицо его помрачнело.
– Да.
«Я даже видел вблизи твоего шрайю…» Ксинем фыркнул на манер жеребца – это был его обычный способ выражать неодобрение.
– Твой ход, Акка.
Ахкеймион вглядывался в лицо Ксинема, но маршал, казалось, был полностью поглощен изучением расположения фигур и возможных ходов. Ахкеймион согласился на игру потому, что знал: все посторонние разойдутся, и он сможет рассказать Ксинему о том, что произошло в Сумпе. Однако он забыл, насколько бенджука всегда пробуждает худшее, что есть в них обоих. Каждый раз, как они садились играть в бенджуку, то принимались браниться, точно евнухи в гареме.
Бенджука была памятником древней культуры, одним из немногих, что пережили конец света. В нее играли при дворах Трайсе, Атритау и Мехтсонка еще до Армагеддона, причем примерно в том же виде, в каком в садах Каритусаля, Ненсифона и Момемна. Но главной особенностью бенджуки была не ее древность. В целом между играми и жизнью существует пугающее сходство, но нигде это сходство не бывает таким разительным и настолько пугающим, как в бенджуке.
Игры, как и жизнь, подчиняются определенным правилам. Но в отличие от жизни игры этими правилами определяются целиком и полностью. Собственно, правила – это и есть игра, если изменить правила, получится, что ты играешь уже в другую игру. Поскольку фиксированные рамки правил определяют смысл каждого хода, игры обладают отчетливостью, из-за которой жизнь по сравнению с ними кажется пьяной возней. Свойства вещей в игре незыблемы, любые преобразования надежны – один только исход неясен.
Вся хитрость бенджуки состоит как раз в отсутствии таких фиксированных рамок. Правила бенджуки не создают незыблемой почвы – они являются всего лишь еще одним ходом в самой игре, еще одной фигурой, которой можно ходить. И это делало бенджуку истинным подобием жизни – игрой, полной сбивающих с толку сложностей и тонкостей почти поэтических. Прочие игры можно записывать в виде последовательностей ходов и результатов, бенджука же создает истории, а кто владеет историей, тот владеет самыми основами мира. По рассказам, бывали люди, которые склонялись над доской для бенджуки – и вставали из-за нее уже пророками.
Однако Ахкеймион был не из их числа.
Он размышлял над доской, потирая руки, чтобы согреться. Ксинем поддразнивал его язвительными смешками.
– Ты всегда делаешься такой мрачный, когда садишься играть в бенджуку!
– Противная игра.
– Да ты так говоришь только оттого, что относишься к ней слишком серьезно!
– Нет, оттого, что я всегда проигрываю.
Однако Ксинем был прав. «Абенджукала», классическое наставление по игре в бенджуку, написанное еще в кенейские времена, начиналось так: «Прочие игры измеряют границы рассудка, бенджука же измеряет границы души». Сложности бенджуки были таковы, что игрок никогда не мог овладеть ситуацией на доске при помощи рассудка и тем самым принудить соперника сдаться. Нет, бенджука, как выразился неизвестный автор, подобна любви. Нельзя заставить другого полюбить себя. Чем сильнее ты цепляешься за любовь, тем вернее она ускользает. Вот и бенджука наказывает алчные и нетерпеливые души подобным же образом. В то время как прочие игры требуют хитрости и проницательности, в бенджуке нужно нечто большее. Мудрость, может быть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
