А между тем посмотрите, что вышло здесь. Когда пришло известие о моем избрании в Брно, один из служащих здешней Чехо-Слов. легации, по своей инициативе и без моего знания, справился в здешнем Министерстве Нар. Просв., освободят ли меня от учительства в середине учебного года, когда придет утверждение, на что ему ответили утвердительно. Это было в январе 1922 г., а летом этого же 1922 г., по окончании учебного года, меня вдруг «освободили от должности». Когда я бросился объясняться, мне ответили: «ведь Вы уезжаете в Чехию, и мы Вашу должность передали постоянному преподавателю». Я: «но ведь утверждения моего в Чехии вот уже 6 мес. нет и когда будет оно, – неизвестно». Отвечают: «если желаете в провинцию, – можно, а в Софии вакансий нет». А как я поеду в провинцию, когда мне надо, чтобы сын учился здесь, и когда, уехав в провинцию, я потерял бы подсобный заработок (1080 лева в месяц в русской гимназии) и остался бы на 1500 лв. жалования из болгарской гимназии, на которые надо было бы и мне с женою в провинции жить и сыну в Софию посылать (я уже сказал, что он нетрудоспособен)? И вот эта жестокость болгар сделала то, что я понадеялся на милость Божию и отказался от назначения в провинцию, оставшись на 1080 лв. жалования из русской гимназии. За квартиру я плачу 750 лв., и на жизнь мне осталось по 330 лв. в месяц, т. е. по 11 лева в день на троих, когда один хлеб весом 1200–1300 грамм стоит 8 лева (по тогдашнему курсу лев был равен 1/6 части чешской кроны, т. е. около 2 крон в день на троих)[449]. Сентябрь, октябрь и ноябрь я был без службы, т. е. при одном заработке из русской гимназии. Ах, господин Крамарж, что это была за жизнь! Будучи ограблены в Одессе в 1920 г., мы здесь, за 1920-22 гг., отказывали себе во всем, чтобы купить хоть что-то из белья и одежды, и все-таки нуждались во многом: жена моя, напр., не имеет теплого пальто и ботинок (ходит в туфлях); туберкулезный сын тоже не имеет теплого пальто и ходит в старой потертой солдатской шинели; я сам имею только один костюм, которому уже 6 лет, и для лета и для зимы. И вот, при такой нищете, пришлось остаться без службы и голодать! Стали продавать все, что можно было и чего нельзя: продали не только одно шерстяное одеяло (полученное при эвакуации от англичан) и остались при 2 одеялах на троих, но даже кусок фланели метра в 2, старую шапку и т. п. хлам, который стыдно было даже носить на «толкучий рынок», словом, все, все, ибо голод – мука
ужасная. Даже пришлось снять с шеи и продать медальон, подарок моей матери, а жена продала единственную золотую вещь, уцелевшую из Одессы, золотой браслет девичьих ее годов, который носила лет 25–30! Сколько унижений и нравственных страданий было при этих продажах; сколько настрадался я, обивая пороги разных учреждений, прося о месте и получая отказы! Жена пошла работать на табачную фабрику, по 12 лева в день, но должна была бросить службу, ибо приставал с гнусными предложениями мастер; пошла на другую, там коммунисты потребовали удаления ее как русской, хотя она ни с кем ни о какой политике не говорила. Сын нанялся поденно убирать мусор, заболел через 3–4 дня и слег, и пришлось еще лечить (тогда я продал медальон матери). Эх, всего не расскажешь, да и зачем? Ведь Вы и так поверите, что было тяжело, если я Вам скажу, что были дни, когда вся наша пища была по 1 (одной) ложке толченных сухарей, давно приготовленных для обсыпания котлет.
Но теперь, слава Богу, стало легче: в конце ноября мне удалось получить временную работу в одном из банков, где в конце года, в виду годового баланса, работы очень много. За эту работу мне платят по расчету из 1500 лв. месячных. Правда, в конце января этой работе придет конец, и я с ужасом думаю, что будет дальше, но слава Богу, что хоть на 2 месяца произошла передышка в борьбе за жизнь: и то хорошо! Не один раз были такие моменты, что мы помышляли о самоубийстве; скажу даже откровенно: в конце ноября я и сын решили отравиться в расчете, что обратят же люди внимание на нас, что не каждый же день профессора отравляются из-за голода; наша смерть обратила бы внимание на себя и, после нашей смерти, жене бы моей, может быть, помогли. Но когда уже назначили день смерти, получилось вдруг предложение службы в тот самый банк, откуда мне за месяц до того прислали даже письменный отказ, и мы остались жить.
Итак, вот одна причина, почему я стремлюсь поскорее уехать отсюда в Брно: причина материальная. Другая причина – это моя личная, субъективная; терзающая тоска по науке, которой служил больше 20 лет и от которой теперь оторван. Вы поймете, что должен чувствовать я, когда я не читаю лекций, не работаю научно, а вожусь с разными сальдо, дивидендами, сконтовыми полисами, чеками и т. п. Хоть тень прошлого – это мои уроки в русской гимназии (в 7 и 8 кл.), и я в них настолько вкладываю свою душу, что не только ученики не пропускают ни одного слова, но даже прошлогодние ученики, окончившие курс и ныне студенты, часто приходят слушать мои уроки: могу гордиться этим, ибо хоть этим отдаю дань дорогому для меня делу просвещения.
Но есть третья причина и, по условиям настоящего времени, самая важная и самая ужасная: жить теперь русским не-коммунистам в Болгарии нельзя и надо уезжать как можно скорее. Я не могу Вам писать откровенно, потому что существует перлюстрация: поэтому я на конверте написал даже не фамилию свою, а только имя и отчество, переделав его в фамилию: авось, не вскроют! Поверьте, уважаемый доктор Крамарж, я никогда не стал бы беспокоить Вас, человека занятого и не знающего меня, если бы не ужасная крайность: прочтите хотя бы прилагаемые две выдержки из белградских русских газет и имейте при этом в виду, что заметка «Неудача Корешкова» относится и к нам, ибо среди последней партии высылаемых из Софии военных находится и мой сын: он не военный, но он председатель одного из русских студенческих союзов в Болгарии; союз их беспартийный: их цель – помощь академическая (определение в университет, исходатайствование субсидий и стипендий) и материальная; работают они в своем союзе энергично, помогают студентам учиться, добывают им одежду, обеды и т. п. И вот кто-то донес Чайкину (см. статью: «Советская миссия в Софии»), будто это союз монархический, и Чайкин предложил софийскому градоначальнику выслать сына моего вместе с военными. Вы видите, что высылка могла быть в Варну, а оттуда в Одессу, т. е. на смерть. Удалось пока добиться отсрочки высылки, ибо слишком много данных, которые доказывают, что Чайкина ввели в заблуждение. Конечно, ни здесь, ни в ином государстве ни я, ни сын никакой политикой не занимаемся и не занимались: лишь бы прожить спокойно, занимаясь мирным трудом! Но когда каждую минуту кто-либо может донести русским здешним коммунистам[450], будто я или сын «контрреволюционеры», и когда за это могут выслать в Россию, разве это жизнь! Разрешите мне не подвергать себя риску, рассказывая подробности здешней жизни: повторяю, если я беспокою Вас, незнакомого человека, в надежде на то, что Вы, испытанный друг русских, мне поможете, значит уже дело плохо!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
