А я даже пожалел старика.
— Попрошу вас! — повысил голос пан Марушевич. — Но за давностью срока, а также учитывая то, что вы уже побывали в ссылке, хотя и по другому поводу, суд решил заменить каторжный срок десятью ударами розгами. Решение суда подлежит немедленному исполнению. И поставим точку на этом деле. Да будет так.
Пан Марушевич кивнул двум новым конвоирам. Они схватили анкроябля Кулебякина и повели его под всеобщий хохот. Степан Иванович побледнел, ему сделалось не до смеха. Он понял, что его будут бить. Каторга ему больше не грозила, и проснувшаяся во мне было жалость уступила место добродушному ехидству. До меня донеслись слова председательствующего, из которых я понял, что Кулебякину сделают не очень больно.
— Господа, — напутствовал пан Марушевич конвоиров, — это тот случай, когда халатность и нерадивость будут только приветствоваться! Прошу вас, не переусердствуйте.
— Да мы так, погладим немного, — ответил один из дюжих молодцов.
Я встретился взглядом с анкрояблем Кулебякиным, улыбнулся, приподнял — насколько позволяли кандалы — руку и помахал ему.
— Ну а мы, господа, вернемся к тому печальному вопросу, из-за которого были вынуждены собраться здесь, — объявил пан Марушевич. — Я еще раз попрошу всех, кто имеет что-либо против или в защиту обвиняемого, сделать свои заявления. Надеюсь, что заявления эти будут соответствовать сути нашего дела, а не превратят заседание в балаган.
В зале шушукались, но заявлений никто более не делал. Несколько секунд пан Марушевич взирал на присутствующих поверх пенсне, затем вздохнул и промолвил:
— Ну что же, господин прокурор, вам слово!
И понеслось!
Глава 47
Сперва в качестве свидетеля вызвали графа Рюховича, и он торопливо рассказал все, что сумел выяснить в ходе следствия.
Потом господин Набах вращал глазами, брызгал слюной и говорил о том, как я под покровом ночи проник в покои князя Дурова и нанес ему коварный удар ножом в спину! А Алексей Иванович возражал, утверждая, что с покойным я состоял в дружеских отношениях и потому мог запросто без экивоков залететь к нему поздним вечером на огонек. И первый удар я-де нанес не коварно в спину, а открыто в живот, не сдержавшись в пылу спора, в чем теперь искренне раскаиваюсь.
Прокурор кричал, что я пытался скрыться с места преступления и с этой целью побежал на крышу, где меня поджидал привязной аэростат. А мой защитник отвечал, что к тому времени, о котором говорит барон Набах, монгольфьера давным-давно и след простыл, а я выбрался на крышу, чтобы с горя от содеянного с этой самой крыши головою вниз броситься, и исполнил бы задуманное, если бы Клавдий Марагур не остановил меня.
Тогда прокурор заявил, что я попугаю головку нарочно свернул, дабы птичка криком меня не выдала. А господин Швабрин рассмеялся на это и напомнил про то, что, как выяснилось в ходе следствия, князь Дуров с девицей де Шоней любили в маркиза де Сада поиграться, а какая же игра в маркиза де Сада обходится без того, чтобы птичке голову не оторвать?!
Зал напрягся после этих слов. Те, кому забавы в духе маркиза де Сада были чужды, о достоверности эпизода с попугаем судить не могли. Те же из присутствующих, кто был непрочь отлупить свою половину прежде, чем отдать совместную дань Эроту, помалкивали, с одной стороны, не желая выдавать своих интимных пристрастий, с другой стороны, мучаясь чувством, что упустили нечто важное в своей жизни.
Барон Набах сделал новый ход.
— А сейчас, ваша честь, — заявил он, — я докажу, что маркиз де Ментье совершил намеренное убийство. Я прошу вызвать первого свидетеля — фройляйн Дранке.
Отворились двери. Я сгорал от нетерпения узнать, что это еще за дранке-фройляйн появилась в моем деле? В зал вошла Лизхен. Я с облегчением вздохнул, полагая, что бывшая горничная князя вновь развлечет публику рассказом про маркиза де Сада и ничего существенного не добавит.
Но я ошибся. Лизхен поклялась на Библии, и прокурор начал задавать вопросы. Лизхен сообщила, что, после того как обнаружила князя Дурова убитым, застала меня и Аннет де Шоней в кабинете Афанасия Федоровича. Она сообщила, что мы рылись в бумагах князя, а когда заметили ее, госпожа де Шоней ударила ее рукояткой кинжала по голове.
Рассказ Лизхен произвел на судей тяжелое впечатление. Чаша весов склонилась не в мою пользу. Барон Набах смотрел на меня сверху вниз, его губы изогнулись в самодовольной ухмылке. Я оглянулся на девушку в черной вуали, а затем на девушку в белом капюшоне. Где же Валери?! Ведь не бросит она меня! Не бросит! Я просунул руку под рубаху, нащупал медальон и прошептал:
— Плохо дело.
— Еще не вечер, — ответил Алексей Иванович и повернулся к судье. — Ваша честь, позвольте задать свидетельнице несколько вопросов.
Пан Марушевич кивнул. Господин Швабрин повернулся к Лизхен, его физиономия расплылась в добродушной улыбке.
— Милая фройляйн, ваши показания очень важны для установления истины, и мы крайне признательны вам за то, что вы явились в суд, а не ударились в бега, как это сделала мадемуазель де Шоней. Кстати, скажите, пожалуйста, кто именно рылся в бумагах князя?
— Она вот и рылась, — ответила Лизхен.
— Возможно, искала свои документы? Ведь без документов она не могла убежать.
— Возможно, — согласилась Лизхен.
Барон Набах зашумел и подался вперед, едва не опрокинув кафедру.
— Ваша честь, я протестую! — заревел он. — Свидетели не должны давать оценку событиям!
— Вы совершенно правы, — поддержал прокурора пан Марушевич. — Господин Швабрин, пожалуйста, задавайте вопросы по существу, а не выясняйте мнение свидетеля!
— Хорошо-хорошо, ваша честь, — Алексей Иванович приложил правую руку к груди и поклонился. — Еще один вопрос. Скажите, фройляйн Дранке, а ранее не случалось такого, чтобы Аннет де Шоней била вас?
— А то! — откликнулась Лизхен. — Князь Дуров в меня, что ни день, сапогами кидался, а мамзель его — та и вовсе била всем, что под руку ей попадалось!
— Благодарю вас, Лизхен, — промолвил господин Швабрин. — Ваша честь, полагаю, что, если свидетеля хотят устранить, его бьют лезвием, а не рукояткой. В данном же случае горничную ударили просто тем, что под руку подвернулось. И раз уж эта процедура входила в ежедневный распорядок дня в доме князя Дурова, то нет ничего удивительного в том, что и в день прилета маркиза де Ментье мадемуазель де Шоней поколотила служанку.
— Прошу вас, господин Швабрин, — пан Марушевич поморщился так, словно у него заболели зубы. — Суд сам решит, как расценивать факты. Вы, фройляйн, можете занять место в зале.
— Ваша честь, — воскликнул прокурор, — я требую отказать господину Швабрину в праве защищать обвиняемого!
Выражение лица председательствующего изменилось так, словно к зубной боли добавилась еще и головная.
— На каком основании? — спросил он.
— На том основании, — ответил барон Набах, — что господин Швабрин превращает суд в балаган!
— Ну, господин прокурор, давайте не будем впадать в крайности, — произнес пан Марушевич.
Барон Набах поджал губы и смерил нас ненавидящим взглядом.
— Обвинение сдает позиции, — шепнул Алексей Иванович. — Но и нам расслабляться нельзя.
Барон Набах вызвал следующего свидетеля. Наступила очередь поручика Мировича. Василий Яковлевич явился в зал, посмотрел на меня, ухмыльнулся и положил руку на Библию. Он произнес клятву и обратил подобострастный взор на прокурора. Барон Набах начал задавать вопросы. Поначалу поручик Мирович не добавил ничего нового к тому, что было сказано до него, — хоть тем же графом Рюховичем. Вот только эмоциональная окраска его рассказа выражала уверенность в том, что меня необходимо казнить, и как можно скорее.
Но неожиданно в деле появился новый поворот. Барон Набах спросил Василия Яковлевича: не знает ли тот, что я мог искать в бумагах князя Дурова? Мирович скривил губы и несколько секунд помолчал. Затем Василий Яковлевич выдал следующее:
— Я не хотел говорить об этом, господа, поскольку дело касается государственной тайны Российской империи. Но, как видно, мы не сможем изобличить злодейский умысел графа Дементьева, не упомянув о некоторых бумагах. Действительно, граф Дементьев прибыл в Траумштадт для того, чтобы выкрасть письма покойной императрицы Екатерины. Из-за этих в высшей мере ценных документов он и совершил убийство. Мы подоспели слишком поздно и не смогли предотвратить гибель Афанасия Федоровича. А задержись мы еще на несколько минут, и граф Дементьев уничтожил бы бумаги императрицы.
На пана Марушевича смотреть было жалко. Он выглядел так, словно к нестерпимым мигрени и зубной боли добавился острый приступ диареи. Барон Набах торжествовал. Он хотел победить — даже ценою международного скандала.
