Юная царица зацепила рубаху, потащила ее вверх через голову. Оставшись нагой, сжалась еще больше. А он уже жадно искал все тайное в ней острым и сладострастным взглядом, и улыбка вожделения расплывалась на его губах…
– Так, так, – плотоядно повторял он, – беленькая, отсюда видно – теплая… А вот и я, душенька, судьба твоя! – И он сбросил с себя парчовый восточный халат и тоже остался наг. – Смотри на меня, смотри!!
Тут она и увидела его всего – нагого, хищно подступающего к ней. Тощего и жилистого, с проступающими ключицами и ребрами, с отдутым от обжорства и пьянства животом. И страшно ей было смотреть на него, очень страшно! Струпья по телу, вздувшаяся кожа, расчесанные язвы. Козлиная борода, черные скрученные на голове волосы, точно в рога вырастающие; горбоносое желтое лицо, брови, как ножи, глаза – обжигающие угли. Точно из ада он вышел, почудилось – аж серой пахнуло!..
– Ложись, царица, ложись! Любить тебя буду!
Но она, стиснув колени, не могла пошевелиться. Так и вросла в край брачного ложа…
– Неужто противен я тебе? – спросил он. – А ведь ты меня любить и почитать должна – любого! Ведь я муж твой, пред Богом и людьми! И царь твой, а потому в руке моей, – он сжал в кулак пятерню, – жизнь и смерть твоя! Смирись! Ложись, рабыня…
Но юная царица никак не могла перебороть брезгливости. Тогда он шагнул к ней, ударил по лицу, схватил, тотчас зарыдавшую, за волосы и поволок на середину кровати; забрался сам, оторвал друг от друга ее колени, придавил обезображенным язвами телом…
– Кричи! Кричи! – овладевая ею, все пытаясь поймать сухими губами ее рот, приговаривал он. – Кого позовешь на помощь? Царь я твой, царь! Царь…
Когда он сполз с нее, зареванной, дрожавшей от боли и отвращения, гнев и ярость новой волной подступили к нему.
– Неужто и теперь не люб?! Так я тебе книжку почитаю, есть у меня мудрая книжка, – он уже рыскал глазами по столам и буфетам, – вот она, вот! Один старый человек ее сочинил, а плохого он не писал!
Иоанн, стоя нагим перед кроватью, уже лихорадочно зло листал отпечатанный «Домострой» бывшего своего исповедника и наставника Сильвестра:
– Это о тех женах, которые, невзирая на венец, сторонятся мужей своих, – отрываясь от страниц и обращаясь к жене, говорил он. – О том, что с ними делать надобно! Поучительно тут все, мудро! – Остановился, зацепил взглядом строки: – Слушай, негодная, слушай! – Государь выставил длинный палец с перстнем вверх: – «Нельзя бить жену ни палкой, ни кулаком, ни по уху, ни по виденью, чтобы она не оглохла и не ослепла; а только за великое и за страшное ослушание…» Вот! Вот! «…сойми с нее рубашку…» – Иоанн мельком глянул на жену. – А ты и без рубашки уже – работы меньше! «…и плеткою да вежливенько отходи ее, а, поучив, примолви: о тебе, родная, ратую и пекусь, о благоразумии твоем и о чести твоей!»
Иоанн отбросил книгу в сторону, сдернул со стены конскую плеть и подступил к сжавшейся царице:
– Готова ты учиться? Готова, чтобы я о твоем благоразумии и чести твоей позаботился? А коли так, то прикрывай зрение свое и ушки. Хочу я, чтобы ты видеть и слышать могла, когда я закончу и вновь говорить с тобой стану!
Царица едва успела прикрыть лицо – как он с силой, через все тело, полоснул ее плетью…
Русь вскоре горестно вздохнула. Москва ожидала новых казней. И как иначе, если через пятнадцать дней после венчания, уже 13 ноября, царь Иоанн овдовел: его царица Марфа, в девичестве Собакина, умерла в расцвете своих юных лет по неизвестной причине. Правда, поговаривали: то ли отравил ее государь, то ли забил до смерти, а может, и от горя умерла бедняжка. По любви, как прежде, не вышло.
А еще все ждали нового нашествия Девлет-Гирея. Никто в Москве не сомневался, что весной-летом 1572-го крымский хан вернется на разоренную и ослабленную Русь, и этот приход будет равен для нее концу света.
Неожиданно для всех царь назначил главным полководцем русской армии своего бывшего опального боярина – князя Михаила Ивановича Воротынского.
6
Уже около года вызволенный из заточения князь Михаил Воротынский строил широкую засечную черту на южных границах Московского царства – систему деревянных крепостиц и оборонительных пунктов, способных временно задержать нашествие крымской орды или Турецкого султаната. А еще, путем связи – дымных костров и гонцов на свежих лошадях, готовых пронестись ветром десятки верст, – предупредить столицу и позволить царю быстро собрать хорошо вооруженное войско. Катастрофа прошлого года не должна повториться. Под началом Михаила Воротынского уже было двадцатитысячное войско, передвигавшееся по засечной черте и состоявшее исключительно из земских воевод и бойцов.
Худшие ожидания оправдались: летом 1572 года на Крымском полуострове произошло большое движение враждебных военных сил, и вскоре стодвадцатитысячная армия татар и турок, выйдя к Днепру, двинулась вдоль его устья к Северному Донцу, перешла его и оказалась в Диком поле, и уже оттуда, вдоль Дона, взяла курс на Москву. Это был уже четвертый поход удачливого полководца, крымского хана Девлет-Гирея, на Русь…
Узнав о новом нашествии, Иоанн, пребывавший в Александровской слободе, оцепенел. В первые часы после этого известия, всех прогнав, он сидел, вцепившись в подлокотники своего трона и смотрел в одну точку. Только дрожали губы и подрагивал кончик длинной козлиной бороды. До последнего русский царь надеялся, что в этом году пронесет, и татары оставят его в покое.
Никогда еще не было ему так страшно! Нашествие прошлого года стало тяжелейшим ударом по его государству, это же грозило стать смертельной раной. Но страшнее всего было грядущее унижение! Мысль о кинжале, посланном ему ханом для самоубийства, против воли врывалась в мозг и терзала Иоанна.
Придя в себя, он велел собираться в дорогу. На этот раз Иоанн даже не стал прятаться по ближайшим монастырям: он был так напуган, что сразу устремился в Новгород. Даже Батый не дошел до него сто верст, знал Иоанн, значит, и Девлет-Гирей не пойдет так далеко! Уже через неделю царь въезжал с небольшим опричным войском в город, который два года назад истребил на треть. Истребил зверски! И теперь, униженный, он приехал скрываться именно здесь. Но сейчас было не до казней: не до жиру – быть бы живу! Он въехал, глядя поверх голов притихших новгородцев, и тотчас заперся в княжеских палатах, всех прогнав, удалив от себя.
Ему оставалось только одно – ждать.
