— Я пожелала смерти двум невиновным людям, — немеющими губами говорю я. — А потом погубила другие жизни, тех бедолаг, которых линчевали на болотах…
— Пожелала смерти? — перебивает меня Дезире. — Пожелала смерти? Господи, неужели ты совсем ничего не помнишь?
— Теперь-то я знаю, что никаких дезертиров не было. Это я сама придумала?
— Да! Ты приказала нам с Жанно сказать про дезертиров. Уже после того, как Жанно порвал на тебе платье. Это тоже ты ему приказала. Он весь трясся, боялся, что его до смерти засекут, потому что он к тебе притронулся. Но ты сказала, что наказывать его больше некому. А если кто-то поднимет на него руку, пусть он принесет в жертву черного петуха. Ты придешь и все уладишь… Ты помнишь, как произносила эти слова?
— Нет!
— А я вот помню. И никогда, никогда не забыть мне тот ужас. — Она обхватывает себя руками за плечи и тихо стонет: — Бывает, что я вскрикиваю по ночам, а тебе объясняю, что мне снится бомбежка. А на самом деле я опять попадаю в ту беседку, и мои ноги скользят в луже крови… Лучше б я тоже погибла с Жераром и Гийомом. Но не поздно все исправить, да, сестра?
Она смотрит мне в глаза — настойчиво и требовательно. Не как проситель, а как человек, которому уже нечего терять.
— Про свой договор с Бароном ты объяснила мне позже, и я сразу поняла, что третье желание — мое. Ты припасла его для меня. Мне никогда не вырваться от тебя, Фло. Я пробовала, но ничего не получилось. Ты найдешь меня повсюду. Загадай третье желание, и покончим со всем сразу. Я так устала бояться, Фло. Я так чертовски устала.
Глава 18
Взмах рукой — и черное полотнище падает к моим ногам, а в воздух взвивается облако пыли. Сколько же ее накопилось за месяц! Чихаю и тру слезящиеся глаза, но мешкать некогда. Школьная доска темнеет, как окно в ночь, и мне не терпится распахнуть его во всю ширь.
Пальцы тянутся к обломку мела и начинают водить им прежде, чем я соображаю, что хочу нарисовать. Не надгробие с крестом, а покатые, плавные, чувственные линии. Вырисовывая их, я дрожу от возбуждения, ведь эти движения как будто и созданы для того, чтобы повторять контуры тела, чтобы ласкать и доставлять удовольствие.
В центре веве — то ли сердце, то ли раскрывшая клобук кобра. Змея смотрит на меня овалами глаз. Эти глаза, как два лепестка на тонком стебле, я видела где-то еще. Но где именно? В голове круговерть мыслей. Что же я натворила? И что собираюсь натворить? Ведь не могу же я вызвать саму себя! Хотя почему бы и нет? Хуже не будет. Зато узнаю, кто же я такая на самом деле. Пошатнувшись, выставляю вперед руки, упираясь в доску.
Дезире жалуется на усталость? Ох, зря. Не ей суждено годами нести бремя чужого имени. Разве она вздрагивает, слыша хриплый шепот, или ежится, когда костлявый палец играючи смахивает с ее затылка завиток? Потому ее осуждение пронзает меня насквозь. Все, что я сделала, было ради нее, а она считает меня врагом. Это так несправедливо!
По грифельной плоскости пробегает дрожь.
Я тупо моргаю, но тут же вспоминаю, что как раз этого-то я и добивалась. Бросила клич волшебству, и оно пришло на зов. Тут и в транс впадать не нужно. Седлать меня все равно некому. Меловые линии растекаются по доске, словно в патоку тонкой струйкой льют молоко. Когда я отдергиваю ладони и тру их, они не скользят, а липнут. Аромат, исходящий от кожи, ни с чем не перепутаешь. Приторный до невозможности, он оседает на нёбе кристаллами сахара. А когда схлынет первая волна сладости, обоняние начинает распознавать и терпкие нотки ветивера, и запах пыли, добела прокаленной на солнце, и солоноватое дыхание реки. Всё бы отдала, чтобы вновь оказаться дома, но как назло, мне нечего больше отдать!..
— Флёретт?
Поверхность разглаживается, затягивается тонкой пленкой, и я начинаю различать свое отражение. А рядом, почти сливаясь с темно-бурой гладью, виднеется еще одно лицо. Выпрямляюсь так резко, что распущенные волосы хлещут меня по спине. Вместо доски я вижу ржавый котел, тот самый, из которого валом валили бабочки за день до моего дебюта. Он вновь до краев полон патоки. И вместе со мной в него заглядывает не кто иной, как Роза!
Узнаю ее не сразу. Куда подевалось заношенное ситцевое платье с темными пятнами под мышками? Наряд на Розе пышный, отделанный кружевом и почти такой же безупречно белый, как ее приоткрытые в улыбке зубы. Вместо убогого платка — увитая жемчугами башенка из желтого атласа, при виде которой Селестину хватил бы удар. Но главное отличие — лицо. Уродливые ожоги разгладились, и кожа на левой щеке стала такой же упругой, как на правой. Лицо негритянки лоснится, как у статуи, выструганной из мореного дуба и отполированной почтительными касаниями тысяч пилигримов. Я любуюсь Розой — молодой, похорошевшей — и понимаю, что все это значит.
Няня раскрывает объятия. От нее исходит не могильный холод, а жар живого тела, и я льну к ней, чтобы ее тепло вытопило боль из моего сердца. Часто смаргиваю, но слезы не унять. Я истосковалась по касаниям. И мне так обидно, что у Джулиана и Дезире нашлась ласка друг для друга, но не для меня.
— Вот и ты, Флёретт. — Няня похлопывает меня по спине. — Долгонько же пришлось тебя ждать!
Мы стоим на вытоптанном пятачке между курятником, кухней и калиткой в сад. Солнце припекает, и сладкое марево плывет в воздухе, от чего он кажется переливчато-вязким, как сахарный сироп. Но в Большом доме не хлопают двери и не разносятся по комнатам зычные окрики бабушки, да и в кухне непривычно тихо — ни бульканья гамбо, ни напевного мычания поварихи Лизон. Даже куры и те не кудахчут.
Это не мир, а зарисовка мира. Я отличная рисовальщица, но обоняние и осязание для меня важнее слуха.
— Роза? — говорю я, отстраняясь. — Если ты здесь, то ты… ты…
— Умерла, — завершает она за меня. — Когда меня опять повезли на аукцион в Новый Орлеан, я сделала то, на что у меня не хватило смелости годы назад, — приняла яд, который был припрятан в кармане. Слышала бы ты, как чертыхался аукционер!
— Мне так жаль, Роза! Прости меня. Это ведь я во всем виновата.
— Виновата, виновата… опять ты затянула свою любимую песню, Флёретт. Кому станет легче, если ты вопьешься зубами в свое сердце? Уж точно не мне! Не вини себя, девочка. Я ни о чем не жалею. Смерть — это сладкий осадок на дне кофейной чашки, и я давно хотела до него добраться, — причмокивает губами Роза.
— Но теперь-то ты объяснишь мне, что всё это значит?
— Что «это»?
— Ну, всё вообще… Бабочки, например, и почему я их вижу.
— Бабочки-то? Бабочки слетаются на самый красивый цветок в саду.
