– Так ты… достал ее?..
Я кивнул.
Катя вздрогнула, будто очнувшись от сна. Сжала кольцо в кулаке, потом быстро спрятала в карман.
– Где она? – спросила Катя.
– Там, – я дернул головой назад, – за ручьем.
Катя двинулась было туда, забыв и о Викторе, и о телах на поляне, обо всем…
Виктор стиснул ее плечо:
– Нет.
Она оглянулась на него.
– Надо уходить, – сказал Виктор. – Скоро здесь будут ее люди.
– Они мертвы. Я добила всех, кто еще дышал.
– Эти мертвы, – сказал Виктор. – Одна из женщин звонила. Кажется, успела что-то сказать. Через двадцать минут здесь будут все, кто сейчас в ее поселке. Надо уходить.
Он оттолкнулся от перил, сделал шаг, и они оба чуть не упали. Я шагнул к ним, чтобы помочь, но Виктор окрысился на меня:
– Не прикасайся ко мне, ты!
Катя внимательно посмотрела на него, на меня. На то, что было за моей спиной… Прищурилась, пытаясь что-то сообразить.
Сообразить, как все было, не так уж трудно.
И еще она ведь тоже должна была почувствовать то касание суки, ее зов, которым она бросила на меня всех, кто был вокруг. Виктор мог сопротивляться. Катя… наверно, не очень…
Но, в отличие от мальчишек, она хотя бы могла понять, откуда у нее взялось дикое желание бросить все – и броситься за дом, за кусты, на дорожки для построений – и вцепиться в глотку человеку с револьвером.
Она была дальше, чем мальчишки и воспитательницы. Ее задело не так сильно, но она должна была почувствовать касание и зов…
Она посмотрела мне в глаза. Она поняла.
– У него не было выбора, – сказала Катя. – Они бы разорвали его.
– У него был выбор, – сказал Виктор.
Он еще хотел что-то сказать, но поджал губы, будто никак не мог решиться. Наконец бросил, глядя сквозь меня, будто меня здесь не было:
– Завтра в полдень будь у поселка. Там, где я тебя вытащил. Они разъедутся искать ее, а прислуга, может быть, без суки поплывет. Все легче… Будет шанс. – Он наконец-то посмотрел мне в глаза. – Завтра, в полдень.
– Нет.
Он вскинул бровь.
– Не лезьте туда, – сказал я.
Они глядели на меня с вопросом.
– Почему? – спросила Катя.
– Старика там нет, – сказал я.
Виктор побледнел.
– Ты… Она… – У него дрожали губы, он никак не мог подобрать слова. – От нее?.. – наконец проговорил он.
Я его понял. Кивнул. Да, от нее. Перед смертью.
Жаль, слишком мало… И слишком поздно.
– Его там нет, – сказал я.
– А где он?!
– Не знаю. Не успел.
Виктор закрыл глаза.
– Но он жив? – пробормотал он.
– Жив. Только лучше бы он был мертв.
Виктор открыл глаза:
– Ты что несешь?..
Я выдержал его взгляд. Тогда, в машине, он не рассказал мне многого… Так что он сам прекрасно знает что.
– Ты знаешь, – сказал я.
Он понял. Еще миг смотрел мне в глаза, а потом отвел взгляд, сглотнул. Снова закрыл глаза. Лицо бледное как мел. Не знаю, от чего больше – от потери крови или от того, что я ему сказал.
Он вдруг вздрогнул, лицо потеряло всякое выражение, а ноги подогнулись. Он ухнул вниз и свалился бы, Катя не удержала бы его, но тут мгновенное беспамятство прошло, сознание вернулось к нему.
– Влад, помоги! – рявкнула Катя. – Пошли, надо идти! Если кто-то успел позвонить им… Быстрее! Мы должны разминуться с ними!
– Нет, – сказал Виктор. – Сами.
Он развернулся – Кате пришлось развернуться вместе с ним – и пошел прочь, опираясь на нее, но дошли они только до угла.
Катя сама-то едва на ногах стояла. Пошатнувшись, она оперлась на стену, и тогда Виктор, на миг обернувшись к ней – я видел, как оскалился он от натуги, – попытался почти не опираться на нее и снова чуть не упал.
– Влад… – позвала Катя.
– Нет! – рявкнул Виктор.
– Но…
– Он в мою машину не сядет.
– До твоей машины двести метров! А его и вовсе у черта на куличках, далеко за ручьем! Он тоже едва на ногах стоит, посмотри на него! Он ранен!
– Ничего… Дойдет. Успеет. – Он все-таки смог шагнуть. – Пошли, пошли…
А я стоял и глядел, как они идут. Едва шевелясь, но идут. Уходят.
– Шевелись, Крамер! – крикнул Виктор, не оборачиваясь. – Иди! Иди своей дорогой… и будь ты проклят!
Сознание то прояснялось, то я вдруг пропадал куда-то. Усталость навалилась такая, что я бы лег прямо тут, на землю, но здесь были тела.
Везде были тела – женщины и мальчишки, мальчишки, мальчишки… В пижамах и голые, маленькие и постарше…
Головами в одну сторону, указатели смертельного ритуала. В лес.
И я шел туда, то проваливаясь в сон на ходу, то снова под пустым небом, дрожа от холода и умирая от усталости. Но я должен идти, скоро здесь будут ее слуги. Они могут найти ее труп, но это мало что изменит. Ничего это не значит, пока они сами не изменятся, оставшись без ее влияния, но на это уйдут недели, месяцы, годы, и все равно они никогда не станут прежними, какими были…
Небо стало ярче, но вокруг словно темнее – я был уже в лесу, вокруг были сосны.
Да-да, мне куда-то туда, за ручей, подняться по косогору – и там, на дорожке, моя машина… Виктор заставил меня поставить «козленка» там, – ведь неизвестно, как все сложится, куда будет проще уходить, если придется…
Сложилось. Уже сложилось.
В голове вдруг стало ясно-ясно – наверно, от холода. Проснулся ветер, и каждое касание пронзало меня холодным огнем. Вымокшая одежда была хуже льда.
Я сделал еще два шага, прежде чем в мое сознание пробилось – это не только ветер. Еще был звук…
Я остановился.
Тихий звук, словно очень далеко хныкнул ребенок.
Я потряс головой и огляделся. Полянка. Знакомая, но непривычная. Раньше мы с Катей смотрели на нее с другого края.
Теперь я видел колесо выкорчеванной земли и под сплетениями корней чернел лаз. А на рыжей хвое, покрывшей полянку чернели живые комочки.
Или уже не живые?..
Пунктирная линия из маленьких трупиков. Они лежали на одной линии: от лаза к этому краю полянки. Кто сколько успел проползти. Семь… восемь щенков. Слишком много, чтобы их мамаша могла нормально всех выкормить. Маленькие, слабые. Лобастые, голова почти в полтела, и еще слепые.
Но все равно ползли туда, куда убежала их мамаша. Чертова сука достала всех, кто был рядом. Всех. Даже их…
Звук. Тихий, словно далекий вдох.
Я обернулся.
А вот и другой, покрупнее. Он еще двигался. Но полз теперь не к краю полянки, а назад. Снова став самим собой. Туда, где, он помнил, тепло и где бывает теплое брюхо, и сладкие соски, от которых становится сытно…
Этот был крупнее и выглядел не так, как его братишки. С волком их мамаша согрешила, вот что. И этот пошел в отца. Волчонок.
Он был еще теплый. Шерсть мокрая и холодная, но под ней тепло. Когда я поднял его, он пискнул, а потом попытался цапнуть за палец. Слепой… Нет, не слепой. У этого глаза чуть приоткрываются – черные влажные щелочки под припухлыми веками.
Я выпрямился, держа его в руках. Еще живой…
Остальные мертвы или очень скоро будут. Они выбрались из лаза и ползли, сколько им хватило сил. А здесь замерзли. И тащить обратно в лаз, греть и кормить их больше некому.
Волчонок пискнул и снова попытался вцепиться мне в палец. А может быть, искал сосок матери.
Я сунул его за полу плаща, но держать его так было неудобно. Я плохо чувствовал его через толстую кожу. Вот-вот не то выпадет под ноги, не то раздавлю ненароком. Я остановился, расстегнул ворот рубашки и пихнул его за пазуху. По животу заскребли коготки, а потом шершавый язычок. Живой комочек тыкался, пытаясь найти мамашин сосок.
И что-то мешало смотреть.
Я вдруг понял, что плачу. Слезы щипали глаза.
Чертов Виктор! Я что, виноват, что так вышло?! Я что, знал, что так выйдет?!
Разве я знал, что это все бесполезно, что Старика там уже нет?! Что Старика нам, может быть, уже и не спасти, даже если мы найдем его… найдем того, кем он стал. В кого его превратили.
Слезы катились по щекам, меня била дрожь, болели руки и бок, а вокруг было холодно и пусто.
Ни Старика, ни Гоша. Ни Виктора…
И Катя ушла с ним.
Лишь опушка трупов там и поляна трупиков здесь.
Один, снова один… И только теплый комок шевелился за пазухой.
Мне хотелось свернуться так же, за пазухой у кого-то сильного и надежного, в тепле и спокойствии, забыться хотя бы ненадолго…
Но такого человека больше не было. Он жив, но его нет. Хуже, чем нет.
Я взвыл, кусая губы.
Боже, как холодно… Пусто и холодно… И только под рубашкой шевелился комочек мокрой шерсти.
Я вытер рукавом глаза, осторожно поправил щенка под рубахой, чтобы ему было там удобнее. Прикрыл полу плаща. Ты будешь жить. Хотя бы ты будешь жить. Это я тебе обещаю, лобастый.
Придерживая полу плаща, чтобы укрыть от ледяного ветра, я пошел через поляну. Мокрая шерсть прогрелась моим теплом, перестала холодить. Теперь я чувствовал, какой он горячий, этот маленький комочек плоти.
Лба коснулось что-то холодное и мокрое. Я поднял голову.
Небо стало ближе. Там сгустилось, и из белой мути медленно валились огромные белые хлопья.
