могла быть проиграна. Цена проигрыша — жизнь. Руки. Цена, которую дайна-ви не готовы были платить, но иного выхода не видели. Владыка Арай-ди долго беседовал с Терри-ти, с каждой минутой всё больше убеждаясь, что нашёл решение. Чуткий к эмоциям, разбирающийся в них, владеющий словом и интонациями, он стал тем, кто вытаскивает к светилам тонущих во внутренней тьме.
Поначалу шло туго. Идти к нему не хотели. Он был слишком молод, не обладал авторитетом наставников, званиями или особыми умениями, которые так ценились в их среде. Не говоря уже о славе «странного» и «невоспитанного». Пришлось вмешаться самому Старшему-среди-Отцов, со словом которого спорить не посмели. Да и звучало оно убедительно: «Что лучше — часы бесед со “странным” или чага не по рецепту?»
Да, у них бывало и такое. Чага — удивительное растение. Она могла быть и ядом, и снотворным, и дурманом, и средством приглушить боль. Когда-то давно отчаявшиеся души находили спасение от окружающей действительности в её видениях. Вот только попробовав чагу, приготовленную для этой цели, отказаться от неё ты уже не мог. Меры, которые принимались для борьбы с этим средством, дайна-ви вспоминают со стыдом. Было сделано всё, чтобы из памяти народа стереть само воспоминание об этом рецепте. С тех пор его тайну хранят только лекарь Долины, владыка и старшие члены его семьи, а из чаги готовится дурман только в одном случае — подарить спокойную смерть тому, кто умирает в муках. Раз глоток — и вот ты уже видишь мир, полный радости, которую никогда не испытывал в жизни. Второй — и ты начинаешь свой путь на мосту у Чертога Маяры. Испивших чагу всегда можно отличить от умерших своей смертью — они улыбаются, даже если за всю жизнь их лицо не знало улыбки.
Терри-ти доводилось бороться с тенями даже у тех, кто пытался восстановить старинный рецепт ради спасения от монстров души, нанося непоправимый вред здоровью. Сквозь его руки прошли не только молодые солдаты, такие как он сам, но и старшие наставники. Например, Дарно-то, которого с каждым годом всё больше грызла тоска по ученикам, которых он воспитал и похоронил собственноручно. И даже сам Старший-среди-Отцов, у которого оказалась тайна, с которой он не знал, что делать.
Терри-ти со всей серьёзностью отнёсся к возложенной на него задаче, засев за полуночную учёбу. Овладел грамотой, вызубрил закон, который многим заменял священные тексты, прочёл все книги в библиотеке Отца, отлично знал историю — где, как не в ней, можно найти достойные примеры? И даже научился петь, чтобы собственным примером показывать, что творческое начало — лекарство для израненных душ. Он находил подход к каждому, а силы свои, которые отдавал на каждое лечение, восполнял общением с Лэтте-ри и его семьёй.
С тех пор никто не смел сказать о нём дурного слова. Практически в каждой семье имелся тот или та, кого он за эти годы вытащил из чёрной печали и вернул способность даже в жизни дайна-ви находить светлые лучи.
Сейчас целью его усилий снова был Лэтте-ри. И снова случай из ряда вон. В прошлый раз Терри-ти хотя бы знал, в каком направлении двигаться, но теперь… Что ж. Начать можно с самого простого — поговорить. Он сделал несколько шагов, намеренно выдавая своё присутствие. Лэтте-ри поднял голову и кивнул на траву рядом, приглашая сесть.
— Ты давно маешься в одиночку. Протянуть руку помощи? — спросил Терри-ти, принимая приглашение.
— Это личное.
— В прошлый раз тоже было личное. И вроде недовольных не осталось.
— Я до сих пор не знаю, как относиться к твоему вмешательству. Хотя и благодарен.
— Просто прими и позволь помочь. Или выговорись. Всё-то легче.
— Не вижу смысла говорить. Ты не слепой. И не подошёл бы, не имея цели. Ты видишь. Может, и побольше моего.
— Да уж трудно было не заметить. Лэт, меня волнует лишь одно: тобою движет благодарность и долг за жизнь или чувства?
Лэтте-ри задумался. Это в нём нравилось Терри-ти. Каким бы личным и каверзным ни был вопрос, друг всегда останавливался, чтобы обдумать ответ. И никогда не отмахивался от спросившего. Вот и сейчас он уставился на сцепленные руки, подбирая слова.
— Всё слишком запуталось. Тогда. Под землёй. Я не могу не испытывать благодарности или чувства долга. Это как забыть, что мне спасли жизнь.
— Я тебя об этом и не прошу. Ответь на вопрос: твои глаза остановились на ней до или после тех дней?
— До.
Терри-ти ожидал этого ответа, но всё равно верил в него с трудом.
— Почему? Амелутка. Ни слова по-нашему. Что тебя так увлекло?
— У неё говорящие глаза.
Он ничего больше не добавил, оставляя другу самому мучиться с интерпретацией. Это был один из самых важных шагов — правильно понять чужие слова. Ведь без этого не поймёшь причины и не подберёшь лекарства. Однако здесь раздумья были недолгими. Он понял.
— Знаешь, Лэт, иногда мне кажется, что твой отец был одарённым. Или провидцем.
— Почему?
— Мы носим боль в каждом нашем имени. Каждая коротенькая приставка — оттенок боли. Чтобы не забывать о прошлом. Кэйхо-ри, Лэтте-ри, Линно-ри. «Ри» — «боль правды». Её вручил вам отец вместе с именами. Вот только правда у каждого из вас своя. Кэйхо-ри, да зачтёт ему Великочтимая все труды его и заслуги, единственной правдой считал долг. С ним жил и с ним ушёл. Лин понимает правду буквально. Потому его приняли послом на Севере в столь раннем возрасте. И мне известен только один случай, когда он солгал. Но даже Почитающая приняла этот поступок, посчитав, что ни у кого из живых не нашлось бы сил тогда сказать правду.
— Таша и Цара до сих пор не знают, да?
— Да. И эту тайну Лин унесёт с собой на мост Маяры. А что касается тебя… Твоя правда — искренность. Желание быть открытым и видеть открытость в ответ. От этого страдаешь. От этого тогда…
— Я понял. К чему ведёшь?
— Что ты нашёл, что искал. Я прав?
— Да. Впервые вижу, чтобы кто-то из женщин так открыто выражал свои стремления и желания. У наших то же воспитание, что и у мужчин. А на Севере…
— Можешь не объяснять. Но ты уверен, что дело именно в ней? Может, обрати ты свой взор на амелуток… Хотя мне до сих пор кажется странным, что кто-то из них может нравиться. Внешность у них, если честно…
— Я руководил Утёсом и общался с амелутками больше, чем любой из
