Руми встал в центре, и дервиши трижды прошли мимо него. Было слышно, как они обмениваются приветствиями, но, по-моему, Мевляна говорил каждому что-то еще, очень тихо.
А потом начался танец. Они сбросили черные хирки и остались в белом: длинные белые рубахи под пояс и поверх них — белые куртки с длинными рукавами. Раскирули руки — правая открытой ладонью вверх, чтобы подучить благословение Бога, левая — ладонью вниз, чтобы передать благословение земле — и закружились на одной ноге. Картина в высшей степени странная, они казались неживыми: белые фарфоровые статуэтки в юбках-полусолнцах. И еще эти их колпаки: усеченный головной убор средневековой дамы. Я сказал бы, что они напоминали фей, танцующих фуэте, если бы они не были здоровыми бородатыми мужиками.
Звон молоточков золотобоев на рынке и шум водяных мельниц когда-то заставляли Руми пускаться в пляс прямо посреди улицы, невзирая на удивленные взгляды прохожих: «Что это тут выделывает уважаемый преподаватель медресе?» Ему было все равно. Его взгляд был обращен внутрь, как глаз Кухулина. Он — тоже герой, воин и жертва мистической любви. Что ему до общественного мнения? Это экстаз.
Они пели славословие пророку. Низко, глубоко, протяжно. Потом вступила флейта. Эта музыка затягивала, несмотря на нелепость происходящего.
Темп вращения увеличивался. Я вспомнил Чайтанью. Все мистические техники похожи. Возможно, это объясняется единством человеческой психологии и ничем больше. Чтобы достичь одинакового результата — экстатического состояния, — следует производить одинаковые действия. Но в чем тогда их сила, этих сумасшедших мистиков: Франциска, Терезы Авильской, Чайтаньи, Рамакришны, Руми? Одни из них приняли моего Господа, другие боролись с ним. Но во всех была внутренняя сила: тот, кто боролся, — боролся до конца, а тот, кто принимал, — принимал не из корысти, а по причине каких-то своих философских взглядов и принимал всем сердцем.
Я посмотрел на Руми, неподвижно стоящего в центре танца, единственного в черном среди белых одежд учеников, автора поэтического переложения уже набившей мне оскомину притчи о слоне в темноте.
Вдруг он сбросил хирку, раскинул руки и присоединился к танцу.
Протяжные гимны сменили короткие песни на персидском, греческом, тюркском.
Разрушил дом и выскользнул из стен,
Чтоб получить Вселенную взамен,
В моей груди, внутри меня, живет
Вся глубина и весь небесный свод.
[116]
Стало теплее. Сначала я снял шарф, потом пальто.
Я увлекся. Хотелось слушать еще и еще.
В стихах появились эротические образы. Это меня не удивило. Характерно для мистики, тем более мусульманской. Когда я читаю у Хайяма: «Запутан мой, извилист путь, как волосы твои», я понимаю, что волосы возлюбленной — символ завесы, скрывающей от человека Бога, а извилистый путь — дорога к нему.
Но здесь Хайям не в большом почете. Руми считается гораздо круче. И с эротикой обычно куда откровеннее. Что там католические святые с их видениями, в которых они сосут молоко из груди Мадонны! А как вам Аллах, являющийся в виде прекрасного безбородого юноши?
Дервиши кружились с бешеной скоростью. Я уже не видел людей. Сплошной вихрь белых одежд.
Эта земля не прах, она — сосуд, полный крови, крови влюбленных…
[117]
Вдруг один из дервишей упал как подкошенный. Его вынесли за пределы круга, положили на землю и как ни в чем не бывало продолжили танец. Потом я узнал, что это был сын Руми — Султан Велед.
Убейте меня, о мои верные друзья,
Ибо в том, чтобы быть убитым, — моя жизнь…
[118]
Упал еще один дервиш. Его имя я тоже узнал впоследствии: Хусамуддин, любимый ученик.
Танец возобновился. Стало совсем жарко. Я вытер пот тыльной стороной кисти, плюнул на приличия и стянул свитер. Над минаретом взошел тонкий серп луны.
Сделай гору из черепов, сделай океан из нашей крови…
[119]
И тогда упал Руми.
Танец сразу прекратился. Дервиши пали на колени и стали читать суры Корана.
Хвала Аллаху, господу миров
милостивому, милосердному,
царю в день суда!
Тебе мы поклоняемся и Тебя просим помочь!
Веди нас по дороге прямой…
Послышался отдаленный гул. Над нами, очень низко, закрывая звезды и лунный серп, летела Дварака.
Очень быстро!
Падала!
Я не увидел, чем кончилось падение. Летающий остров скрылся из виду.
Дервиши поднялись на ноги. Кроме тех, кто упал во время танца — они так и лежали на земле, Наконец дервиши вспомнили о своих товарищах. Склонились над ними, опустились рядом, кто-то пошел к кельям — я решил, что за помощью.
Я подошел к остальным.
— Что с ними случилось?
— Они мертвы.
Когда я вышел из текке, меня обжег холод январской ночи.
Похороны Руми вместе с его учеником и сыном состоялись на следующий день при большом стечении народа.
В тот день, когда умру, вы не заламывайте руки.
Не плачьте, не твердите о разлуке!
То не разлуки, а свиданья день.
Светило закатилось, но взойдет.
Зерно упало в землю — прорастет! [120]
— пели дервиши.
К полудню я был на Двараке и рассказывал Эммануилу о том, что случилось в текке.
— Не тебе со мной тягаться, Мевляна Руми, — усмехался Господь. — Не многого ты добился своей смертью. Твоя жертва бесплодна.
Дварака была цела, правда, приземлилась на плато в окрестностях Коньи.
— Мы поднимемся после похорон, — сказал он. — Нечего нам здесь больше делать.
ГЛАВА 6
Перед нами было три пути: на северо-запад, в Ромейскую республику, на юг — в Иерусалим и на юго-юго-восток — в Аравийское королевство. Последний был самым сомнительным. В Аравийском королевстве у власти была так называемая Саудийская династия, поддерживаемая сектой единобожников Мувахиддун.
Я плохо понимал, откуда взялась в исламе, где и так главный постулат единобожие, а худший грех — ширк, многобожие, — такая секта. Однако же взялась. И напоминала по идеологии уже известный нам Муридан. Впрочем, разбогатев и откормившись на нефти, местные традиционалисты несколько подобрели, но все равно, по крайней мере на словах, Эммануила признавать не желали.
А еще было пророчество, что Даджжал не сможет проникнуть в Мекку, не пустят его горы. Я бы посоветовал Господу не проверять, если бы решился давать ему советы.
Эммануил выбрал Мекку.
На пути туда лежал Дамасский эмират. Очередная конституционная монархия. В эмират с запада вклинивалось графство Эдесское — одна из провинций княжества Антиохийского. Но последнее Эммануил решил оставить на потом. Хотя рыцари-оанниты, заправлявшие в Антиохии, и были на присяге в Риме, Эммануил сомневался в их искренности: очень уж они не любили сдавать крепости без боя. А если начнется война с княжеством Антиохийским, обязательно вмешается Ромейская республика, поскольку оба государства входят в Средиземноморский Христианский Союз. Хотя, может быть, и не вмешается, самоубийц не так много. Но Константинополь — все равно отдельное развлечение.
— Он от нас никуда не денется, — сказал Эммануил.
И мы отправились на юг, в Дамаск.
В Дамаске жил мистик и философ Ибн-ал-Араби, Величайший шейх, столь почитаемый Санаи. Я подумал, не стоит ли обогнуть Дамаск? Вдруг шейху вздумается умереть?
— Я сам с ним встречусь, — сказал Эммануил.
В начале февраля Дварака зависла на минаретами Дамаска. Внизу блистала излучинами река Аль-Барада (Холодная), дающая жизнь оазису Гута, в котором расположен Дамаск — бело-золотой город в кольце из зелени. А дальше — оранжевые горы. Все же пустыня. Внизу, в городе, изящные верхушки пальм, плоские вершины кед-рои, кипарисовые аллеи, кое-где белые коробки современных зданий, а непосредственно под нами — Мечеть Омейядов (она же Большая Мечеть Дамаска). Когда-то на ее месте стояла церковь Иоанна Крестителя, а еще раньше — храм Юпитера Дамасского, а до него — храм арамейского бога Хаддадя. В центре мечети — большой внутренний двор, называемый Майданом, окруженный колоннадами с арками, там же — вход в Мечеть. Три минарета по периметру — два четырехугольных и один восьмигранный.
В 1400 году Тамерлан, захватив Дамаск, согнал сюда тридцать тысяч жителей и сжег вместе с мечетью. Она была вновь отстроена в пятнадцатом веке. А после подавления мятежа в Исфахане по приказу Хромого Тимура было убито семьдесят тысяч жителей и построена пирамида из отрубленных голов.
Я подумал, что мой Господь лучше многих земных завоевателей. Да, конечно, его путь не бескровен. Невозможно завоевать полмира, не запачкав рук. Но он по крайней мере не склонен к регулярным массовым убийствам и но строит башен из черепов.
