— Да, Валенсия… Что случилось? Что? Сейчас нет. Минут через пять вели ему войти.
Положив трубку, он сел на край стола и скрестил на груди руки.
— Послушайте, Пабло. Ваш друг Грис говорил, что есть насилие, которое он приемлет, хотя и без восторга. Это насилие справедливости над насилием бандитов. Сейчас перед нами стоят гигантские задачи, и мы не можем терять время на пустяки.
— Если вы считаете жизнь человека пустяком, у меня мало надежд на будущее этой революции.
— Не беспокойтесь, мы, истинные революционеры, позаботимся о её будущем, в которое верим.
Несколько дней спустя Ортега и Годкин, пообедав, гуляли по вечерним улицам Серро-Эрмосо, когда услышали передаваемое по радио сообщение о том, что Габриэль Элиодоро Альварадо выписан из госпиталя и в ближайшее время предстанет перед революционным трибуналом.
— Ты знал об этом? — спросил Билл.
— Да. Со вчерашнего вечера. Последнее время я много думал о нём…
— Неужели ты полагаешь, что ответствен и за его судьбу?
Они вошли в бар выпить кофе.
— Я уже принял решение, Билл: предложу себя в защитники Габриэля Элиодоро.
Годкин закурил трубку, выпустил дым и взглянул на друга.
— Зачем?
— Не знаю. Просто так.
— Нет, не просто. Ты хочешь что-то доказать. Но кому и что?
Пабло пожал плечами. Барменша, смуглая девушка с большими глазами, подведёнными синим карандашом, кокетливо улыбнулась, ставя чашки с кофе на мраморную стойку.
Пабло залпом выпил горячий кофе и сморщился, так как забыл положить сахар.
— Что ты скажешь о моей идее?
— Она может стать самоубийственной. Особенно после твоего разговора с Валенсией.
— Ну и пусть! Пей кофе, и пойдём в кино.
На следующее утро Пабло удалось повидать Барриоса и сообщить ему о своём решении защищать Габриэля Элиодоро.
Барриос внимательно выслушал его.
— А вы подумали о том, что это может вам повредить?
— Да.
— Публично защищать такую сволочь, как Габриэль Элиодоро, — отвратительная и неблагодарная задача. Я удивлён тем, что вы добровольно вызвались на это грязное дело. — Немного подумав, он добавил: — Никто не поймёт вас.
— Знаю.
— Ваше положение может значительно ухудшиться.
— Это меня мало интересует.
— Но я надеюсь, что вас по крайней мере интересует революция!
— Разумеется.
— И вы считаете, что, защищая Габриэля Элиодоро, поможете нашему делу?
— А вы, генерал, как считаете: имеет Габриэль Элиодоро право на защиту или нет? — запальчиво спросил Пабло.
— Имеет, хотя и не заслуживает этого. Мы хотели дать ему профессионального адвоката, но раз вы настаиваете…
— Настаиваю.
— Надеюсь, впоследствии вы не станете оправдываться тем, что вас заставили взять на себя эту щекотливую роль.
— А разве мне придётся оправдываться?
— Ещё один вопрос. Вам известно, кто будет на этом процессе прокурором?
— Нет.
— Сам Роберто Валенсия. И знайте, он будет беспощаден. Не исключено, что когда вы кончите свою речь, прокурор попросит слова и сотрёт в порошок не только преступника, но и вас.
— Могу я быть откровенным, генерал? От Роберто Валенсии можно ждать многого: ума, мужества, стойкости… только не пощады.
— Вы критикуете нашего товарища?
— Хочется верить, что мы ещё не обожествляем вождей революции, а значит, от критики они не ограждены…
— Вы отдаёте себе отчёт, насколько опасен такой образ мыслей?
— Да, но иначе думать я не могу.
Мигель Барриос в упор взглянул на Пабло.
— Хорошо! Я скажу председателю трибунала, что не возражаю против вашей просьбы защищать своего друга Габриэля Элиодоро Альварадо.
— Должен внести ясность: Габриэль Элиодоро не является моим другом.
Мигель Барриос нетерпеливо хрустнул пальцами.
— Пусть так, капитан! Можете идти.
В тот же день Пабло Ортега получил разрешение переговорить со своим подзащитным, находившимся в казарме 2-го пехотного полка под охраной двух автоматчиков. Квадратная комната оказалась просторнее и светлее, чем Пабло ожидал. Тусклый свет этого душного облачного вечера проникал сквозь зарешеченные окна, выходившие во внутренний двор казармы.
Переступив порог, Пабло Ортега услышал голос, которому старались придать бодрость.
— Входи, входи, господин первый секретарь!
Габриэль Элиодоро встал с железной кровати и протянул Пабло руку. Тот, поколебавшись секунду, пожал ладонь своего бывшего шефа.
— Не смущайся, Пабло, от меня воняет. Почти неделю я не мылся и не менял белья. Парикмахер не приходил уже три дня… — Он провёл ладонью по щекам, заросшим седой щетиной, и рассмеялся коротким, сиплым смешком, похожим на хрип. — Помнишь то апрельское утро, когда я вручал верительные грамоты президенту Эйзенхауэру? Ты ещё сказал тогда, что я слишком сильно надушился… — Он указал на свою пропотевшую грязную рубаху, свои измятые, покрытые пятнами холщовые брюки и пробормотал: — Как видишь, всё переменилось. Но ничего, такова жизнь. Садись, дружище!
Пабло придвинул стул к койке Габриэля Элиодоро. И пока бывший посол жаловался на плохую еду, грубое обращение охраны, которой было запрещено говорить с заключённым, на жару, на горниста и барабанщика, раздражавших его, Ортега рассматривал человека, жизнь которого он попытается спасти.
Габриэля Элиодоро трудно было узнать. Он очень похудел, его опухшие, утратившие прежний блеск глаза говорили о бессонных, беспокойных ночах. В голосе не было слышно властных нот, а бронзу его индейского лица покрыла зелёная плесень усталости и страдания. Особенно потрясли Пабло совсем седые волосы Габриэля — перед ним сидел человек, которому можно было дать шестьдесят лет.
— Ни слова, Пабло. Я знаю, что ты думаешь. За последние недели я постарел лет на двадцать. Когда в больнице я посмотрелся в зеркало, я не узнал себя. Но ничего. Я буду выглядеть иначе, когда меня побреют, подстригут и дадут мне приличную одежду. Перед этим дерьмовым трибуналом я хочу стоять с высоко поднятой головой. И если они думают, что я буду просить пощады и лить слёзы, то ошибаются!
Он сел на кровать, поднял штанину и показал грязный бинт на колене.
— Они чуть не отрезали мне ногу. Рана до сих пор болит, но постепенно заживает. Да! Когда состоится суд?
— В ближайшую пятницу. Поэтому я здесь.
Пабло подошёл к окну и стал глядеть во двор, где солдаты играли в футбол.
— Я пришёл спросить, согласны ли вы, чтобы я защищал вас, — продолжал он, не поворачиваясь к Габриэлю Элиодоро.
— Ты?
— Вам это кажется странным?
Габриэль улыбнулся.
— Нет. Ты всегда относился ко мне с симпатией, хотя и не хотел этого. А я относился к тебе, как к сыну, о котором я мечтал, но которого бог не дал мне. Поэтому меня особенно огорчили твои слова, когда ты пришёл ко мне с просьбой об отставке… Будь это кто-нибудь другой, я бы вышвырнул его пинком под зад… Я не ожидал, честное слово, не ожидал, что ты возьмёшь на себя мою защиту… Признаюсь, твоё намерение меня радует…
Наступило молчание. Пабло вдруг подумал, что в камере, очевидно, установлен микрофон, и принялся его искать. Заглянул под кровать, встав на стул, осмотрел патрон лампы… Трудно было спрятать микрофон в этой комнате, где стояли лишь железная койка, столик, два стула, жестяной таз на полке и глиняный кувшин для умывания.
— Я знаю, что ты ищешь, и, думаю, напрасно. Микрофона тут нет. Я давно уже тут всё осмотрел. Твои товарищи, наверно, не очень интересуются нашей беседой, так как уверены, что при всех условиях я буду приговорён к смерти.
— Итак, согласны вы или нет с моим предложением?
— Поскольку это пустая формальность, согласен, но прежде всего, чтобы выразить тебе свою признательность. Я не строю никаких иллюзий и знаю — это конец. Но они постараются из суда надо мной сделать спектакль. У тебя есть сигареты? Мои кончились.
Пабло дал ему целую пачку.
— Оставьте её себе. Я ещё пришлю.
Пабло поднёс зажигалку к его сигарете. Некоторое время оба молчали, пока Габриэль задумчиво курил. Потом, усмехнувшись, он сказал:
— Как это они додумались расстреливать приговорённых на арене для боя быков! Такого не было даже при куме Каррере…
— Согласен, зрелище угнетающее. — Пабло сел. — Я хочу, чтобы вы знали о моих намерениях: я постараюсь спасти вас от смертного приговора.
Габриэль Элиодоро рассмеялся, но этот смех лишь отдалённо напоминал прежние оглушительные раскаты.
— Они не пощадят меня. Они будут судить не Габриэля Элиодоро Альварадо, а весь режим…
— Против вас выдвинуты тягчайшие обвинения.
— Какие?
— В хищении государственной собственности, биржевых спекуляциях, незаконном обогащении, семейственности, казнокрадстве, злоупотреблении властью…
