Подобный образ действий шамхала возродил, однако, между ним и генералом крупное неудовольствие, выразившееся в резкой переписке со стороны последнего, считавшего, что поведение шамхала в этом случае несовместно с достоинством России. Он дал ему понять, что покорность Бей-Булата и чеченцев будет признана благонамеренной только тогда, когда они принесут присягу без всяких условий, и потому настойчиво потребовал, чтобы Шах-баз был возвращен из Чечни обратно. Если же Бей-Булат не пожелал бы покориться на общих основаниях, то Эмануэль предлагал шамхалу прекратить с ним всякие сношения, тем более что в покорности Бей-Булата никто особенно и не нуждался.
Обиженный шамхал со своей стороны не хотел уступить Эмануэлю и жаловался на него Паскевичу, объясняя все дело только вопросом личного самолюбия начальника Кавказской линии, тогда как, по его мнению, в интересах России было безразлично, кому бы ни покорились чеченцы – ему ли, шамхалу, или Эмануэлю. Главнокомандующий был недоволен возникшей перепиской и принял в этом деле сторону шамхала.
Он разъяснил Эмануэлю, что при настоящем положении дел, когда наши войска отвлечены турецкой войной, нам небесполезно иметь в Чечне две партии, которые, оставаясь обе покорными, поставлены будут своими междоусобными раздорами в необходимость воздерживаться от враждебных замыслов против русских. Вместе с этим он предложил Эмануэлю употребить все старания на то, чтобы отвлечь с Кавказа вредных людей, и с этой целью склонить Бей-Булата и шестьдесят старшин отправиться в Тифлис, откуда главнокомандующий намеревался взять их с собой в действующую армию. По этому поводу Паскевич писал Эмануэлю: «Одно отсутствие этих людей, которые будут у нас вроде заложников, должно удержать чеченцев от всяких враждебных покушений на линию, а между тем, обласкав Бей-Булата и старшин, я заставлю их быть приверженными к нам искренне, и тогда легче уже будет принять решительные меры против всего чеченского народа».
В заключение главнокомандующий просил Эмануэля, при будущих сношениях с шамхалом Тарковским, оказывать ему возможное уважение не только как русскому генерал-лейтенанту, но и как владетелю важной провинции, и выражал уверенность, что, при свидании с шамхалом во время проезда его в Петербург Эмануэль употреблял все средства, чтобы изгладить то впечатление, которое могли произвести на него последние сношения.
Эмануэль оскорбился. Он отвечал Паскевичу, что главнокомандующий напрасно придает Бей-Булату такое значение, которого он вовсе не имеет, ибо влияние его распространяется далеко не на всю часть покорной Чечни, и присутствие его в Тифлисе вовсе не защищает линию от набегов; без Бей-Булата найдется много отважных людей, которые примут на себя предводительство разбойничьими шайками и будут грабить по небольшим дорогам. Между тем выдача сына шамхала в аманаты Бей-Булату не только унижает достоинство могущественного правительства, но даже затмевает ту веру, которую у горских народов приобрели начальники на линии. Эмануэль рассказывает по этому поводу, что в 1827 году, когда ему случилось быть во Владикавказе, генерал Скворцов заявил, что старшины таугарского племени, обитавшего около Казбека, желали бы его видеть, но в обеспечение себя требуют аманатов. «Они должны верить священному слову начальника, – отвечал Эмануэль, – иначе я не могу их принять. Пусть уезжают в горы, а я найду их при надобности и в самых их ущельях». Скворцов и другие генералы были убеждены, что джугарцы после такого отказа не явятся; но едва Эмануэль на другой день выехал в Ставрополь, как старшины догнали его в Урухе и на коленях просили прощения за выраженное ими недоверие. В другой раз беглый кабардинский князь Росламбек Берисланов, желая прибыть к Эмануэлю в Ставрополь для объяснения по какому-то делу, так же просил для своего обеспечения аманата. Эмануэль велел сказать ему, пусть приедет на честное слово с тем, что если дело не исполнится по его желанию, то он может безопасно возвратиться в горы, – и Росламбек явился. Потерять такое доверие Эмануэль считал крайне невыгодным, а между тем пример Бей-Булата давал право и другим требовать за себя заложников. Что же касается шамхала Тарковского, то Эмануэль писал в заключение своего рапорта следующее: «Не только в отношениях к шамхалу как генерал-лейтенанту и значительному владельцу, но и ко всякому добромыслящему азиату я, по самому образу мыслей моих, никогда не выйду из границ, начертанных законом, а потому и не имею повода изглаживать никаких впечатлений, происшедших якобы из моих отношений к шамхалу, что не может никак соответствовать ни званию моему, ни месту, мною занимаемому».
Напрасно Эмануэль в своих донесениях указывал Паскевичу на ту подпольную интригу, которую в данном случае вел шамхал, желавший только распространить свое влияние на чеченский народ и подчинить его своему управлению. Паскевич смотрел на дело иначе и даже по желанию чеченцев назначил Шах-база посредником между народом и нашим правительством, предоставив ему право выдавать билеты для свободного проезда в наши владения. Подобная политика, по мнению Эмануэля, скорее всего, могла вызвать общие беспорядки в Чечне, так как большинство народа, требовавшего сношений через шамхала, имело у себя только одну затаенную цель: вовсе не признавать никаких распоряжений, которые исходили бы от имени Эмануэля или Энгельгардта, – и русская власть, таким образом, становилась в крае бессильной.
В это-то смутное время Бей-Булат, в сопровождении ста сорока выборных наездников, прибыл во Владикавказ и явился к генералу Скворцову. Пестрая, полуоборванная, но с виду грозная толпа, составленная из отчаянных разбойников чуть не всей половины Кавказа, производила впечатление; но в этой толпе едва ли был хоть один человек, который явился бы с открытой душой и с честными мыслями служить интересам России. Слух о торжественном приеме Бей-Булата мгновенно облетел Чечню, и ко времени отъезда в Тифлис партия значительно увеличилась. Но из Тифлиса Бей-Булат повел в действующий корпус всего только тридцать два человека, а остальные, насытившись столичными удовольствиями, возвратились назад.
Русские войска в это время стояли уже в Арзеруме. Главнокомандующий принял Бей-Булата ласково, объявил, что забывает прошедшее в гостях и у него. «Потому-то мой отец и мой народ, – ответил Бей-Булат, – и прислали меня, чтобы я побывал у тебя прежде, чем ты вздумаешь заглянуть к нам». Радожицкий, оставивший свои записки об этой эпохе, так рассказывает о своем свидании с Бей-Булатом.
«Во время парада, по случаю взятия Арзерума, – говорит он, – я нарочно ездил смотреть Бей-Булата, который со своими чеченцами стоял верхом на правом фланге сборного линейного казачьего полка, составляющего конвой главнокомандующего. Бей-Булат человек среднего роста, довольно полный, пожилой, с багровым лицом и темно-красной бородой; глаза небольшие, кабаньи, то есть быстрые, блуждающие и налитые кровью. В физиономии его не было ничего замечательного, кроме лукавства и скрытности; но, казалось, что этот человек весь налит был кровью и жаждал ее. Смотря на него, я вспомнил об убийстве Грекова и Лисаневича и удивился, как этот разбойник, будучи главным участником чеченского бунта, до сих пор существует. При Бей-Булате безотлучно находились два почетных товарища и молодой оруженосец, мальчик или женщина, в богатой одежде, с круглым щитом за спиной и с двумя пистолетами за поясом; он возил за Бей-Булатом трубку и кисет с табаком. В Арзеруме, как Бей-Булату, так и двум его приближенным, отведены были особые квартиры, но остальным чеченцам приказано было расположиться в лагере вместе с казаками; однако недоверчивый и осторожный разбойник разместил всех своих сподвижников на трех данных ему квартирах».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
