Ее перебил темноволосый молодой человек:
– Пожалуйста, послушайте меня, я – Адам, а это моя сестра Мария. Нас прислала наша мама Зофья.
Через толпу с трудом прорвались две женщины средних лет. Та, что пониже ростом, показала на Адама с Марией и, тяжело дыша, сказала на безупречном английском:
– Эти двое – с нами.
Она протянула девушкам руку.
– Рената Зайдман из Монреаля. Мы с вами переписывались. А это моя подруга Эльжбета Фицовская. Она по-английски не говорит. Пошли. Машины уже ждут.
Эльжбета улыбнулась, а потом со слезами на глазах обняла каждую из девочек, будто давно и близко их знала. Она вручила Мистеру К. конверт.
– Новое расписание мероприятий, – объяснила Рената. – От Ирены.
Молодая корреспондентка из «Wall Street Journal» вмешалась в разговор и еще раз повторила, что лимузины ждут. После короткой перепалки на польском журналистка, презрительно фыркнув, отвернулась, и Адам с Марией повели компанию к четырем крошечным польским «фиатам», припаркованным у терминала. Фотографы снова защелкали камерами, а оператор стал снимать, как они запихивают багаж и театральные кофры.
Лиз повернулась к Мистеру К. и опасливо спросила:
– Как-то это все страшновато. Но у нас ведь все нормально, да?
– У нас все нормально, Лиз, – кивнул в ответ он.
* * *
В отеле «Ибис» Мистеру К. передали целую стопку сообщений и записок. Самая срочная пришла от посла Кристофера Хилла: состоится ли 25 мая запланированная встреча с Иреной Сендлер? Остальные записки в большинстве своем были просьбами дать интервью новостным агентствам, радио– и телестанциям.
Оказавшись в номере, девочки наконец перевели дух.
– Сабрина, скажи, ты тоже нервничаешь? – спросила Лиз.
– Ага… То есть я хочу сказать, все это какое-то безумие. Как мы вообще сюда попали? Все же рано или поздно поймут, что мы и сами не знаем, что делаем.
* * *
Меган разбудил телефонный звонок. Еле разлепив глаза, она нащупала трубку и бросила взгляд на часы – 6.45.
Ее поприветствовал энергичный мужской голос:
– Доброе утро. Я с польского телевидения. Не сыграете ли вы фрагмент своей пьесы? Совсем маленький! Мы бы сняли вас на фоне памятника Героям гетто.
Меган села на кровати и убрала с лица спутавшиеся за ночь волосы.
– Не могли бы вы… не могли бы вы подождать минутку? Лиз! Лиз! Просыпайся. Какой-то мужик с польского телевидения хочет, чтобы мы сыграли сцену из спектакля.
Лиз спряталась под одеяло.
– Я сплю, – пробормотала она.
Меган снова взяла трубку.
– А вы не могли бы позвонить нашему учителю? Он живет в номере 534. Пять… три… четыре.
Через несколько минут им позвонил Мистер К.
– Меган, нам надо это сделать… сейчас. Сцену с пани Рознер, – сказал он. – Пять минут на сборы.
Прошло несколько минут, и он постучал в их дверь.
– Вы готовы? Они ждут внизу. Торопитесь!
В десять утра вся группа должна была быть на встрече Польской Ассоциации Детей Холокоста в синагоге Ножиков. В лучшем случае это неожиданное предложение позволит им встряхнуться и собраться… оправиться от смены часовых зон и долгого перелета. В худшем – будет испорчен весь день. У портье отвисла челюсть, когда он увидел в фойе Меган в образе пани Рознер – девушку с грязным, изможденным лицом в поношенном, драном платье 1940-х годов, грязном крестьянском платке и потрескавшихся бабушкиных лаковых туфлях с квадратными каблуками. Несмотря на ранний час и усталость после перелета, она прошла мимо них гордой, энергичной походкой. Следом за ней плелась полусонная, наряженная в белую форму сестры милосердия Лиз, которую никак нельзя было назвать ранней пташкой. Сабрина пошла с ними, хотя в этой сцене не участвовала. Нет, она не расстроилась, что ей не придется сейчас играть свою роль.
– Это лучшая сцена в спектакле, – сказала она. – Ни пуха вам!
Фургон польского ТВ пробрался через утренние пробки и резко затормозил, погрузив пассажиров во внезапную скорбную тишину, окружающую памятник Героям гетто – 10-метровый гранитный блок, похожий на гигантское надгробие.
– Мы находимся в гетто, – сказал им продюсер передачи. – Милая улица, где находился штаб еврейского сопротивления, в квартале отсюда.
Меган выбралась из фургона, но попала не в Варшавское гетто, а в утреннюю прохладу небольшого городского парка, в тишину и спокойствие зеленых полей и живых изгородей.
Меган подумалось, что где-то под ногами у нее лежат человеческие кости и наверняка вокруг витают души погибших.
Тем не менее это был обычный парк, каких много в любом городе, все вокруг было слишком обыденно, слишком спокойно. Невозможно было даже представить, что именно здесь происходили все те неописуемые ужасы, о которых она теперь так много знала… Было еще достаточно рано, и семь рвущихся из гранита героев гетто отбрасывали длинные тени в лучах восходящего за монументом солнца. По еврейской традиции люди приносили к подножию монумента камушки. Телевизионщики поставили свет, проложили кабели и достали камеры.
Переводчик показал на памятник:
– Эти большие гранитные блоки, из которых сделан монумент… они из Швеции. Как ни парадоксально, изначально они были заказаны личным скульптором Гитлера Арно Брекером для постройки памятника Гитлеру в Берлине.
Он взглянул на часы и что-то спросил у режиссера.
– Они скоро будут готовы, а я пока расскажу об этом месте. Монумент был построен в 1948-м, в год моего рождения. «Добро» на это дал сам Сталин, известный юдофоб. Родители рассказывали мне, что, когда начали строить памятник, здесь почти до горизонта были развалины. Только представьте себе, – он обвел рукой окрестности, – не было вообще ничего, только этот памятник… как надгробный камень. Никто не мог понять, почему коммунисты построили всего один монумент, напоминающий о войне, и почему именно этот.
– Скажите, – перебила его Лиз, – почему никто в Польше не знает об Ирене Сендлер?
– Может, немногие знают именно об Ирене Сендлер, но почти каждый поляк знает людей, которые делали то же, что и она. Думаю, проблема в том, что у нас, поляков, притупились чувства. Мы знаем даты и исторические факты. Но некоторые из нас говорят, что не хотят, чтобы их тыкали носом в эту выгребную яму… прошлое осталось в прошлом, и надо двигаться вперед. При коммунистах нужно было вести себя очень осторожно. В те времена было два главных правила: не говори дурного о Советском Союзе и не говори хорошего о польских партизанах и восстании 1944 года. Любому поляку было известно, что русские предали польских борцов с фашизмом. Красная армия стояла за Вислой и не шла в наступление, пока немцы не убили больше 200 000 мужчин, женщин и детей и не оставили камня на камне от Варшавы. Потом Сталин переписал историю, и все стали воспевать освобождение Польши Красной армией и Советским Союзом. А польские партизаны, наши герои, превратились в преступников. Лет десять назад я бы угодил в тюрьму за то, что вам все это рассказал. И Сталину удалось перекроить человеческую память. Этот мемориал… как это называется… это метафора. Когда его возвели, здесь ничего, кроме него, не было. Его было просто невозможно не заметить. А теперь – посмотрите, – он снова показал рукой на окружающие их городские кварталы, – русские построили вокруг этого памятника «новую» Варшаву, и совсем скоро этот монумент перестал быть надгробием в мертвом городе и превратился в еще одну каменную коробку в городе, сплошь состоящем из каменных коробок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
