поражении он не мог сдержать ярости, кипевшей в сердце. Вихрем слетел он вниз по лестнице и увидел на нижней площадке капеллана, еле живого от холода, смиренно поджидавшего графского зова с пучком гусиных перьев в руке.
– Ваша светлость, – начал монах, – так не забудьте же сказать брату Рено…
– Конечно не забуду, – прогремел в ответ Артуа, – скажу ему, что вы настоящий осел, милейший братец! Не знаю, черт бы вас побрал, где это вы находите слабые места у ваших исповедниц.
Потом он зычно крикнул:
– Эй, конюшие! Седлать коней!
Перед ним как из-под земли вырос комендант Берсюме в своем железном шлеме, с которым он так и не расставался с самого утра.
– Какие будут распоряжения, ваша светлость? – спросил он.
– Каких тебе еще распоряжений? Исполняй те, что были даны раньше.
– А моя мебель?
– Плевать я хотел на твою мебель!
Конюший уже подвел к Роберу великолепного нормандского скакуна, Лорме придерживал стремя.
– А деньги за обед, ваша светлость? – осмелился напомнить Берсюме.
– Пусть раскошеливается мессир Мариньи, требуй с него свои деньги! Эй, живо опускайте мост!
Одним рывком Артуа вскочил в седло и с места поднял коня в галоп, за ним поскакала его свита.
Вскоре кавалькаду поглотила ночная мгла, и только искры, высекаемые конскими копытами, отмечали путь всадников, спускавшихся к долине по склонам утеса.
Глава IV. Да здравствует король!
Пламя сотен восковых свечей, расставленных вдоль пилонов, бросало дрожащий свет на гробницы французских королей; когда его неверный отблеск падал на удлиненные каменные лица, по ним точно проходил трепет пробуждения, и чудилось, будто среди огненного леса уснул по мановению волшебной палочки строй рыцарей.
Весь двор собрался в базилике Сен-Дени, усыпальнице французских королей, где происходило сегодня погребение Филиппа Красивого.
Выстроившись в ряд у главного нефа, лицом к новой могиле, безмолвно стоял весь клан Капетингов в пышных траурных одеяниях: здесь были принцы крови, пэры, прелаты, члены Малого совета, высшее духовенство, коннетабль, высшие государственные сановники.
Главный церемониймейстер королевского дома в сопровождении пяти придворных торжественным шагом приблизился к зияющей могиле, куда уже опустили гроб Филиппа, бросил в яму резной жезл – знак своего достоинства – и изрек традиционные слова, означавшие, что престол Франции перешел к новому государю:
– Король умер! Да здравствует король!
Вслед за ним возгласили и все присутствующие:
– Король умер! Да здравствует король!
Этот крик, вырвавшийся из сотен грудей, послушно отраженный стрельчатыми арками и пролетами, еще долго гудел под высокими сводами базилики.
Узкоплечий, с впалой грудью и потухшим взором стоял у отцовской могилы принц Людовик, сейчас уже король Людовик X, мучась от странной боли в затылке, словно пронзаемом тысячью игл. Леденящая тоска сжимала сердце, сковывала все тело, будто клещами, он боялся потерять сознание. И он начал шептать слова молитвы, он молился, он молился о себе, как не молился никогда ни о ком на этом свете.
Справа от Людовика стояли два его брата: Филипп, граф Пуатье, и принц Карл, которому еще не был выделен особый надел; оба не отрываясь смотрели на могилу, сердце их томило естественное для каждого человека, будь он сын бедняка или королевский сын, чувство грусти в ту минуту, когда тело покойного отца исчезает в земле.
По левую руку от нового властелина держались два его дяди, их высочества Карл Валуа и Людовик д’Эврё, крепко сколоченные и сильные с виду, хотя оба уже перешагнули сорокалетний возраст.
Графа д’Эврё терзали обычные мысли. «Двадцать девять лет назад, – думал он, – мы, три брата, стояли вот так же у могилы нашего отца на этих же плитах… кажется, было это совсем недавно, а вот теперь настал черед Филиппа. Вся жизнь успела пройти».
Он перевел взгляд на соседнюю гробницу, где покоился вечным сном Филипп III. «Отец, – истово шептал Людовик д’Эврё, – примите в царствии том брата моего Филиппа, ибо был он достойным преемником вашим».
Сбоку от алтаря находилась могила Людовика Святого, а за ней виднелись каменные изображения великих предков. По другую сторону нефа лежало свободное еще пространство, нетронутые еще плиты, которые в один прекрасный день раскроются, дабы принять вот этого юношу, вступавшего на отцовский престол, а потом вслед за ним поглотят одно царствование за другим. «Здесь хватит места еще на многие века», – думал Людовик д’Эврё.
Брат его, Валуа, скрестив на груди руки и высоко вскинув подбородок, обводил ястребиным взглядом ряды присутствующих, следя, чтобы церемония развертывалась как положено.
– Король умер! Да здравствует король!
Еще пять раз раздавался под сводами базилики этот крик, по мере того как мимо могилы проходили сановники королевского двора… Со стуком упал на гроб Филиппа последний, пятый жезл, и воцарилась тишина.
В эту минуту Людовика X охватил приступ жестокого кашля, который он, как ни силился, не мог сдержать. Кровь прилила к бледным щекам, все тело Людовика била дрожь, и казалось, душа его отлетит прямо в отцовскую могилу.
Присутствующие переглядывались, митра клонилась к митре, венец к венцу – среди высокородных гостей прошел шепот тревоги и жалости. Каждого смущала мысль: «А вдруг и этот умрет через две-три недели, что тогда будет?..»
Среди пэров по праву занимала свое место грозная графиня Маго Артуа с побагровевшим от холода лицом; то и дело она беспокойно оглядывалась на своего племянника, гиганта Робера, стараясь угадать, почему это накануне он явился в собор Парижской Богоматери посреди заупокойной мессы небритый и забрызганный до пояса грязью. Где он был, что делал? Там, где появлялся Робер, тут же начинались интриги. Благоволение, которым внезапно стал пользоваться Робер после кончины Филиппа Красивого, не предвещало графине ничего доброго. И она невольно подумала, что, если нового короля, проводившего в последний путь своего отца, прохватит злой ветер, это будет ей только на руку.
Окруженный легистами Совета мессир Ангерран де Мариньи, коадъютор покойного государя и главный правитель французского королевства, стоял облаченный в траурное одеяние, носить которое имели право лишь особы царствующего дома. Время от времени он обменивался многозначительным взглядом со своим младшим братом Жаном де Мариньи, архиепископом Санским, который накануне служил заупокойную мессу в соборе Парижской Богоматери и сейчас в золотой митре на голове и с посохом в руке величественно стоял в кругу высшего духовенства Парижа.
Два простых нормандских горожанина, еще двадцать лет назад называвшиеся просто Ле Портье, сделали поистине головокружительную карьеру, причем старший повсюду тянул за собой младшего; теперь братья Мариньи, как звали их по велению покойного государя, поделили между собой всю власть: старший сосредоточил в своих руках власть гражданскую, а младший олицетворял власть
