Поговаривали, что король уж слишком прислушивается ко мне. Кое-кто даже сравнивал меня с плющом, который обвивает могучий дуб и в конце концов его губит. Теперь я часто вспоминаю эти слова…
Но тогда, в Оксфорде, я была счастлива. Мы все верили, что победа близка, и собирались двинуться на Лондон, освободить нашу резиденцию в Уайтхолле и разбить врага. Мы часто гуляли рука об руку с Карлом в уединенных местах, и порой нас сопровождали наши сыновья. Мы говорили и говорили о том, что нам делать дальше, и, казалось, все идет прекрасно.
Конечно, получали мы и неприятные вести, и некоторые из них очень огорчали меня. Я не могла спокойно слушать о том, как толпа разрушила мой храм, сооружение которого принесло мне когда-то столько радости. А теперь туда ворвалась дикая орда и все там уничтожила. Эти варвары испортили картину Рубенса, висевшую над алтарем, и с особым наслаждением, рыча от ненависти ко мне, разрубили на куски кресло, в котором я обычно сидела во время службы. Но больше всего меня потряс рассказ о тех бандитах, которые отбили у статуй Христа и святого Франциска головы и гоняли их по двору ногами.
Были и другие печальные новости. Эдмунд Уоллер, в старые добрые времена писавший мне, бывало, такие прелестные стихи, устроил в Лондоне антипарламентский заговор. Бедняга мечтал о том, чтобы король вернулся в столицу. Но заговор раскрыли, и Уоллера бросили в тюрьму. И, что еще ужаснее, одного из моих верных слуг, господина Томкинса, который также участвовал в заговоре, повесили прямо на пороге его дома в Холборне.
Но Карл сказал, что нам не стоит пока проливать слишком много слез. Надо смотреть в будущее и думать о победе. А вот когда враги наши будут разбиты, мы вспомним своих верных друзей.
– Если кто-нибудь из них еще будет тогда жив, – со вздохом добавила я.
– Мы позаботимся о семьях людей, преданно служивших нам, – ответил Карл.
Во время нашего пребывания в Оксфорде город этот стал весьма аристократичным. Люди съезжались туда со всей страны, чтобы быть поближе ко двору, и почти в каждом доме сдавались комнаты, в которых размещались знатные особы. Самые благородные леди и джентльмены радовались, если кому-нибудь из них удавалось снять тесную каморку в убогой развалюхе. Жители Оксфорда были в восторге, город богател на глазах. Колледжи сохраняли верность королю, и ученые мужи были решительно настроены помогать нам. Колокольня святой Магдалины была забита боеприпасами, которые можно было взорвать в случае нападения неприятеля. Мы укрепили городские стены, и даже седые профессора выходили и вместе со всеми копали рвы.
Руперт и его второй брат, принц Морис, тоже были в Оксфорде. По ночам они обычно устраивали вылазки, надеясь наткнуться на неприятеля и сразиться с ним. Пуритане ненавидели Руперта лютой ненавистью. Они называли его Рупертом-дьяволом. Он очень помогал нам, поскольку громил врага с такой отвагой и уверенностью в победе, словно бился с захватчиками собственной страны.
Приближалась осень. Прекрасное, дивное лето кончалось… Но в памяти моей оно осталось навсегда. Ведь это были последние счастливые дни в моей жизни – и, возможно, я так наслаждалась ими потому, что чувствовала, сколь они быстротечны. Я понимала, что должна дорожить каждым мгновением дарованного мне счастья… Упиваться им… Смаковать свою радость… Что ж… Именно так я и поступала.
В сентябре Генри Джермин за свои заслуги получил титул барона. Менее радостным событием стала дерзкая выходка графа Голланда; он долго поддерживал парламент, но теперь имел наглость явиться к королю, рассчитывая, что мы отнесемся к нему столь же благосклонно, как и до его предательства. Кажется, граф решил служить и нашим и вашим…
В тот раз король действительно склонялся к тому, чтобы простить Голланда и забыть о его вероломстве, но я не могла этого сделать.
Генри посоветовал мне принять Голланда, учитывая его влияние в Лондоне, и заметил, что если такие люди решат переметнуться на нашу сторону, повинятся и станут везде и всюду доказывать, какую ошибку они совершили, служа парламенту, то это только пойдет нам на пользу. Увидев, как перебежчики потянулись обратно к королю, народ поймет, что мы побеждаем.
Но я никогда не считала такое поведение мудрым, и меня ужасно раздражало, что Карл позволяет этим людям обманывать себя. Я постоянно твердила ему об этом. Похоже, мы поменялись с ним ролями…
Голланд пытался убедить Карла заключить с парламентом хотя бы временный мир, а я говорила мужу прямо противоположное. Я хотела, чтобы Карл не только именовался королем, но и был им. Ведь если бы он действительно оставался монархом, то ему не смели бы ничего диктовать такие люди, как Голланд, – негодяи, всегда готовые переметнуться в стан врага, если им покажется, что предательство сулит выгоду и барыши.
Позже выяснилось, что я была права. Хоть Голланд и был с королем при осаде Глочестера, но вскоре пришел к выводу, что лучше ему выступить на стороне парламента, и покинул Оксфорд. Граф был одним из тех людей, которые предпочитают какое-то время держаться в тени и спокойно наблюдать за схваткой со стороны, чтобы примкнуть потом к тому, кто явно берет верх.
Я прекрасно это понимала, но Карлу доказать ничего не могла. Генри, правда, соглашался со мной, но считал, что мы сможем использовать Голланда в своих интересах.
Когда граф покинул Оксфорд и занял свое место в парламенте, я загрустила. Видимо, бегство Голланда означало, что он почувствовал: победа будет за круглоголовыми. Впрочем, хорошо, что он уехал! Я никогда не могла спокойно общаться с такими людьми, и несмотря на всю ту пользу, которую они принесли бы нам, если бы перешли на нашу сторону, меня от них просто тошнило!
Я хотела, чтобы меня окружали только настоящие друзья. Предательство всегда потрясало меня, и я до сих пор не могла оправиться от того удара, который нанесла мне Люси Хэй.
Но когда город начали окутывать осенние туманы, я ощутила вдруг знакомое недомогание…
Я снова была беременна.
Пожалуй, это было самое неподходящее время для того, чтобы произвести на свет ребенка. Я очень устала и вечно хворала, страну раздирали распри и раздоры, у нас были здоровые дети, и не было никакой нужды в еще одном малыше. Однако мы зачали его – и когда это дитя родится, я буду любить его, если не умру, давая ему жизнь; ведь, сказать по правде, я стояла на краю могилы и из месяца в месяц чувствовала себя все хуже. Я чудовищно страдала от ревматизма, который, несомненно, подхватила в своих многочисленных поездках. Слишком часто приходилось мне ночевать в нетопленых комнатах и в сырых постелях. А тут еще эта неожиданная беременность!
