Фаустофель промолчал. Мы продолжали идти, но через минуту он остановил меня словами:
— Взгляни-ка вон туда! Чуточку левее. И посмотри внимательней, что у тебя под ногами.
Очередная вспышка озарила развороченный подвал башни. Каменная стена обвалилась, обнажив скальное основание, в котором зиял пролом высотой в человеческий рост. Над ним были высечены две надписи: прочитать их я не успел, однако начал постепенно догадываться.
— Что там такое написано?
— На самом верху, — пустился в объяснения Фаустофель, — читаем: «Пещера Гнипахеллир. Осторожно — злая собака!» Пониже, над самым входом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Колени у меня подогнулись, но я постарался возразить как можно более твердо:
— Мне оставлять нечего. Надежд у меня давным-давно нет.
То, что неопровержимо имеет место в действительности, отрицать трудно: ко всякому убеждению следует подходить с деликатностью. Фаустофель же в ответ разразился безжалостно-язвительным смехом:
— Лжец! — вскричал он. — Отъявленный лжец! Все смертные и все нечистые питают надежды, хотя бы только одну-единственную: перестать быть. Существование надежда красноречивей всего иллюстрирует изощренную жестокость небес, а жестокость — самое главное их отличительное свойство. Представь себе злонамеренную силу, которая при жизни подвергает нас утонченнейшим пыткам и в то же время потчует дурманным зельем, заставляющим верить, что полоса бедствий должна когда-нибудь кончиться. Бодрствуя, никто из наделенных разумом не в состоянии избавиться от этого безумства. Взять хотя бы тебя самого. Тебе прекрасно известно, что в жизни твоей нет ничего стоящего, однако в эту минуту ты больше всего надеешься на то, что тебе не придется лезть в эту дыру.
Вход в пещеру я мог видеть теперь и с закрытыми глазами. Мысль о нем буравила мне голову насквозь.
— По-твоему, придется? — Я промок до нитки, но во рту у меня было сухо. — Обхода нет?
— Придется, приятель, придется… И обхода нет.
— Но куда эта пещера ведет, что там внутри?
— Она ведет в прогнившую сердцевину мироздания, — провозгласил Фаустофель. — И что может оказаться внутри хода, проделанного червяком?
Потеряв голову от ужаса, я рванулся было в сторону, но Фаустофель стиснул мне локоть железной хваткой. В тот же миг меня подбросило вверх и понесло по воздуху. Когда я вновь оказался на ногах, от непогоды и в самом деле осталось одно воспоминание. Дождя не было и в помине. Я стоял внутри пещеры.
26. Вход в преисподнюю
Поверхность, по которой мы скользили вниз, была покатой, как нора сурка. Задержать падение я не мог, и потому артачиться не имело смысла. Фаустофель цепко держал меня за шиворот, и мы продолжали лететь в пропасть очертя голову. Потом неожиданно, где-то в самых недрах земли, склон выровнялся, и Фаустофель вознамерился сделать там привал.
Если я и пытался бежать от воображаемых опасностей, то теперь, оказавшись беспомощным перед реальной действительностью, всецело проникся духом фатализма и хладнокровно сбросил с плеча руку моего компаньона.
— Убери клешню! — презрительно процедил я, стараясь вызывающим тоном замаскировать выказанное малодушие. — Я и сам по себе справлюсь, без твоего участия. Хочешь показать интерьер — нечего суетиться, будто ты владелец недвижимости, которую собираешься всучить покупателю. Идем! Веди вперед — хоть к самому дьяволу, лишь бы развязаться поскорее!
— Именно туда мы и направляемся, — отозвался Фаустофель и что есть мочи гаркнул:
— Отпирайте двери и придержите Гарма! Только когда двери распахнулись, я догадался об их существовании. В проеме было разлито сумеречное свечение. Это было первое, что я увидел, однако ошеломило меня не это. Присмотревшись, я разглядел возвышавшуюся передо мной гигантскую гору, покрытую, как мне почудилось, жухлой травой. Однако бока этой горы ходили ходуном, то вздымаясь, то опускаясь, — как будто дышали. И точно: гора на самом деле оказалась чудовищно громадной собакой — вскоре мы приблизились к ее хвосту. Так вот какого песика, согласно надписи, следовало остерегаться: этот величиной был вдвое больше кита.
Я глянул искоса на Фаустофеля: он смотрел на меня с любопытством.
— Не бойся. Гарма спускают с цепи только на тех, кто собирается улизнуть. Его время еще не пришло.
Мы старались держаться от чудища подальше, но я был начеку, опасаясь внезапного прыжка.
— И что же, его натравят на здешних обитателей и выгонят их вон?
— Совсем нет! — жестко отрезал Фаустофель. — Он выскочит на свободу сам — ив неистовом бешенстве перегрызет всем глотки. Пощады не дождется никто.
— Господи! — вырвалось у меня.
— Незачем будет тогда взывать к вашему Богу, — презрительно бросил Фаустофель. — Кем бы Он ни был, спасения не будет и Ему. Гарм со своей сворой сожрет на небе звезды — все до единой, а Млечный Путь створожится от его бешеной слюны.
— Но неужели нельзя посадить пса на цепь покрепче? — О дружках Гарма я даже не рискнул заикнуться: одного вида этой псины было достаточно. — Кто его освободит и откуда вообще взялась такая собачечка?
— Кто? — язвительно фыркнул Фаустофель. Лицо его сделалось мрачнее его собственного пророчества. — А злобная порочность разве не способна порождать орудия собственного мщения, и всегда ли они пребудут в бездействии? Цепи для разнузданности выкованы надменностью, однако изо дня в день их разъедает ядовитый гной, сочащийся из разлагающегося мироздания, и когда-нибудь эти оковы порвутся, непременно порвутся!
Мы как раз проходили под одной из громадных цепей, удерживавших Гарма: она изрядно проржавела, однако запас прочности, к счастью, был еще велик.
Я все же ускорил шаг.
— А человечеству тоже будет каюк? — прошептал я.
— Ага, тебе это не очень-то по вкусу, хотя собственная жизнь тебе давно опротивела, так? — Фаустофель сардонически расхохотался. — Ты что же, воображаешь, что если небесные престолы рухнут и богов перемелют псиные челюсти, то уцелеют жалкие гомункулы, которых эти самые боги дрессируют словно блох и словно блох щелкают на ногте? Куда уж вам!
Вероятно, он говорил правду. Но мысль о полной гибели человечества показалась мне ужаснее самой черной дыры. Я только на секунду представил себе небытие всех моих собратьев — и тотчас же, дабы не сойти с ума, вышвырнул из головы эту жуткую картину и приложил руку к запылавшему лбу.
— Нет! Такого не может быть! — запротестовал я. — Кто-то да должен спастись.
— Наслушался басен? — Фаустофель посуровел и, перестав меня подначивать, озабоченно наморщил лоб. После напряженной паузы он резко проговорил: — Болтают, будто парочка, которую даже собаки не тронут, останется в живых и дождется нового промысла свыше, но я…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
