Я был в высшей степени признателен Альфреду за то, что он добился назначения г-на Клодена — так звали сельского кюре — в Берне и перевода аббата Морена. Теперь рядом должен был находиться не враг, а друг, к которому можно обратиться в трудную минуту за утешением.
Кюре собирался перебраться на новое место на следующий день, получив уведомление, что к этому времени дом священника освободится.
Альфред почему-то попросил г-на Клодена отложить переезд еще на один день.
Кюре охотно согласился, радуясь, что может подольше побыть со своими прихожанами.
Когда священник удалился, я спросил Альфреда, чем была вызвана его просьба.
— Дорогой друг, — отвечал он, — это государственная тайна. Если я открою ее тебе, я изменю своему служебному долгу.
Я склонил перед префектом голову.
На следующий день, к концу завтрака, явился Грасьен с письмом от Эдмеи, в котором было только одно слово: «Поезжай!»
Узнав посланца, Альфред улыбнулся и сказал:
— До свидания!
Затем он пожал мне руку, позвонил и произнес торжественным тоном:
— Жорж и тильбюри!
— Зачем Жорж и тильбюри? — спросил я со смехом.
— Я собираюсь оставить себе господина Грасьена, — ответил мой друг, — если, конечно, ты можешь без него обойтись.
— Я могу обойтись без господина Грасьена.
— В таком случае, господин Грасьен, извольте пройти в мой кабинет, — сказал Альфред.
Учтиво пропустив молодого столяра вперед, словно тот был министром, Альфред последовал за ним и закрыл за собой дверь.
Свыкшись со странностями друга, я не придал значения его словам о государственной тайне, которую он не мог выдать мне, но, очевидно, собирался открыть Грасьену, и поспешил на крыльцо.
Альфреду, словно принцу в волшебной сказке, повиновались по свистку. Не успел я ступить на верхнюю ступеньку, как Жорж подъехал в экипаже и остановился у подножия лестницы. Когда я взялся за вожжи, послышался голос Альфреда, кричавшего из окна:
— Кстати, если ты спешишь, можешь ехать без остановок, и ты проделаешь двенадцать льё за четыре часа.
— Спасибо! — воскликнул я в ответ и отпустил поводья.
В самом деле, мне достался лучший скакун из конюшен моего друга — он домчал нас до Берне за час с четвертью. До Вилье оставалось всего семь льё, и я дал лошади отдохнуть полчаса.
Во время остановки я увидел ломового извозчика с повозкой, нагруженной всяким скарбом. Он задержался у гостиницы «Золотой лев», чтобы спросить, как проехать к дому священника церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.
Этот вопрос заставил меня насторожиться. Взглянув на повозку, я увидел простую, но новую мебель и посуду — здесь было все, от кровати с матрасами вплоть до кастрюль и сковород.
— Это вещи г-на Клодена? — спросил я извозчика.
— По крайней мере, они предназначены ему, — ответил тот с лукавой усмешкой нормандского крестьянина, не желающего ставить себя в неловкое положение.
И тут мне стало ясно, почему Альфред попросил кюре отложить переезд на день. Полагая, что жалкое имущество г-на Клодена может затеряться в большом доме аббата Морена, мой друг распорядился снабдить кюре всей обстановкой.
Вот в чем заключалась государственная тайна, которую он от меня скрывал.
В этом проявилась чрезвычайная тактичность Альфреда: предвидя, что мне придется обращаться к новому священнику за отпущением грехов, он не позволил мне принять участие в этом добром деле, чтобы г-н Клоден не чувствовал себя чем-либо мне обязанным.
Узнав то, что требовалось, извозчик продолжал свой путь.
Когда полчаса истекли, я сел в тильбюри и направился в сторону Вилье.
Мы прибыли туда без четверти два.
Я распрощался с Жоржем, посоветовав ему переночевать в Вилье и шагом вернуться на другой день в Рёйи, а затем спустился к берегу моря.
С лодочниками я торговался недолго; ветер дул попутный, и мне удалось договориться с одним из них, что он за луидор отвезет меня в Курсёль, который виднелся на горизонте огромного залива, дугой охваченного нормандским берегом от Онфлёра до Шербура.
Сборы были короткими; лодочник распустил парус, и мы вышли в море.
По мере нашего продвижения на северо-запад окутанный голубоватой дымкой берег, на который мы держали курс, вырисовывался все четче. Он был усеян едва заметными белыми точками, постепенно принимавшими все более ясные очертания. Наконец перед нами предстало все селение Курсёль и гостиница мамаши Жерве, возвышавшаяся на песчаном берегу; севшие там на мель суда ждали прилива, чтобы вновь оказаться на плаву.
В одном из окон гостиницы я заметил женщину, махавшую мне платком.
Это была Эдмея; она разглядела наше суденышко раньше, чем я был способен ее увидеть, однако я догадался, что моя любимая там, до того как увидел ее.
Два поистине любящих друг друга сердца наделены сверхъестественной чуткостью; для любви, протянувшей между ними магнетические нити взаимного влечения, не существует никаких расстояний.
Когда мы были в сотне шагов от берега, Эдмея вышла из гостиницы и поспешила по берегу к линии прибоя. Опираясь на весло, я выпрыгнул шагов на двенадцать из лодки и оказался рядом с моей возлюбленной.
Она раскрыла мне объятия, и я прижал ее к груди. Смотревшие на нас славные рыбаки даже не поинтересовались, кто мы такие: брат с сестрой или муж с женой, а лишь сказали: «Они любят друг друга!»
О да, друг мой, мы любили друг друга, как любим до сих пор и будем любить всегда!
Мне не забыть дивных вечеров, когда мы сидели, взявшись за руки, у того самого окна, откуда Эдмея махала мне платком, и молча смотрели на звезды, будто огненные цветы распускавшиеся в лазурном небе, где догорал закат.
В то же время, когда зажигались звезды, в ночных сумерках загорались маяки Гавра; исчезали они на рассвете, в то же время, что и звезды.
И от зари до заката мы купались в блаженстве, таком же бездонном, как морские глубины.
Однако над нами, столь счастливыми, витала неясная грусть, и Эдмея порой делала странный жест, словно стараясь отбросить с лица траурную вуаль.
Как-то раз я спросил:
— Что с тобой?
Она ответила с улыбкой:
— Ничего. Я очень счастлива и боюсь, как бы само счастье не стало мне завидовать.
Нередко я просыпался от приглушенного стона и, приподнявшись на локте, смотрел при свете ночника на спящую Эдмею.
Казалось, та же вуаль, что временами мерещилась мне на ее лице днем, закрывает его и ночью, становясь при этом еще более густой и еще более непроницаемой. Сердце моей возлюбленной трепетало так, словно хотело вырваться наружу, и слезы катились из-под ее закрытых век. Раза два мне даже пришлось разбудить ее, чтобы она не оставалась во власти кошмара. Когда я спрашивал, что за ужасное видение вызвало у нее слезы, она отвечала, что ничего не помнит.
