Она хотела. Она плакала взахлеб и прижималась к его груди. Папа, почему сегодня мне приснился ужасный сон. Будто меня держит на руках красивая девушка, у нее русые, золотые волосы, она одета в грязные, оборванные одежды, не одежды, а рваные простынки, и в дырах белеет ее тело, и я вижу ее руку, и у нее на руке… нет безымянного пальца… и я заплакала и ее руку поцеловала… Больше не плачь. Я с тобой. Я твой отец, и я всегда защищу тебя. Даже от страшных снов. Сгинь. Пропади.
Она крепче схватила себя за локоть. До боли. До синяков. Прицелилась. Сощурилась. Губы ее беззвучно зашевелились. Ругательство. Бог не услышал. Выстрел. Сухой хлопок. Попала.
Прицел. Прищур. Выстрел. В «яблочко».
Прицел. Мушка дрожит. Ты только и умеешь, что клепать помаду для дур баб. Прищур. Выстрел.
Черная мишень дрогнула, перевернулась, долго качалась в пыльной тишине боевого закрытого стрельбища.
В углу комнаты валялась заляпанная вареньем каска. Варенье в ней варили, это верно.
Это не он привез ее с Войны. Это тот, кто жил здесь до него.
Жить в гостиничном номере небезопасно, Юргенс. Зачем ты назвал себя старым именем. Ты же его уже забыл. Трезвон телефона. О, зажми себе уши руками. Отчаянный, нескончаемый звон. Он рвет трубку, выдыхает в нее перегар ночной пирушки. Да!.. Выезжаю!.. Пекинский поезд!.. Да, Ярославский вокзал!.. Какой вагон?.. Третий?.. Да, буду один. Женщин под мышкой с собой не вожу. Надо бы побриться. Обнажить шрамы. Он бреется тщательно и насмешливо, без конца, без краю смеясь над собой, уродом. Деньги генерала Ингвара. Они бесконечны. Они появляются у него в кармане ночью, пока он спит. Пока ему снится Воспителла. Пронеси свое в шрамах лицо, как горящий факел, сквозь толчею улиц, сквозь прозрачность бешеных вагонов метро. Вокзальная площадь, хрустящий под ногами, как резаная в салат морковка, снег, мальчишки, старики, носильщики с алюминьевыми бляхами на груди, мешочники, продавцы мороженого, пирожков, сапог, креветок, кукурузы, вееров из павлиньих перьев; продавцы всяческого барахла, продавцы мишуры и жизни самой. Торжники в белом снежном храме с ярко-синим, бесконечным куполом. Вас никто не изгонит крученой плетью, никогда. Переминайтесь на снегу. Щурьтесь на Солнце. Торгуйте. Дай-ка, цыганка, я у тебя леденцового красного петуха куплю. Буду сосать, пока поезда жду. Я рано прискакал на вокзал, как конь. Зачем они едут. Зачем. Я не простил Исупова. Я увижу его и ударю его в лицо. Кармела! Я уже забыл тебя. Я не забыл свою кровь. Свою ненависть, взмывшую всей кровью под небеса – со дна бездонной Войны.
Он купил у цыганки еще самодельного грильяжа – семячек, залитых застылой на морозе патокой, – и цыганский ребенок, девчонка, замазанная вагонным мазутом, простоволосая, кудлатая, в смешно звенящих монистах, кинулась ему под ноги, закричала радостно:
– Сегодня богатым будешь!.. Большое несчастье ждет тебя!.. На Войну пойдешь!.. И долгая, долгая дорожка, длинная… конца ей нету, дядька… Дай денежку!.. дай денежку, дай!..
Он высыпал в коричневую ладошку сердолики, мониста дрянной мелочи из кармана, потом пошарил за пазухой и втолкнул цыганочке в кулачок мятую цветную бумажку.
– Я уже был на Войне, детик. И сейчас я опять на Войне. Мне с нее – никуда. Держи крепче заработок!.. мамке жратвы купи… есть мамка-то?..
Он бежал по платформе, занесенной снегом, и дворники лопатами вырывали пласты и лоскуты снега у него из-под ног, бросали прочь, и поезд подвалил, фыркая и отдуваясь, с ребристыми боками, с костистой холкой, весь заваленный снегом, как пряник – весь полит глазурью, и медленно остановился, и он бросился к вагону, и следил напряженно, когда выйдут они. Эти двое. Зачем они. Ингвар не дурак. Он выхватил из военной толпы тех, кто копошился ближе всех к нему. Чтоб все были повязаны одной нитью. Попались в одну мережу. Умница Ингвар. Все точно рассчитал. Жалости нет в нем ни капли. Вот они!
Он узнал их и не узнал.
Это не полковник. Это не Серебряков. Это бродяги-сезонники, паханы с Севера. Из-под фуфаек – полоски тельняшек; огромные, необъятные песцовые шапки заломлены на затылки; во ртах золотые зубы… фиксы!.. или выбили в рукопашном?!.. лица морщинятся от горного, от снежного загара, паучьи сети яростных морщин изрезали щеки и лбы не хуже его знаменитых шрамов.
Серебряков протянул к нему руки для объятья и завопил нарошно, куражась, натужно:
– Лех, кореш!.. Дай пять, пацан!.. Да здравствует наша родная Война!.. Необъявленная!.. Без видимых причин!.. Не забыл, братан, как мы по минному полю ползли?!..
Исупов, пока Серебряков орал, близко наклонился к нему, крестовидный шрам на его щеке перекосился, песцовая шерсть шапки полезла мягкими иглами ему в глаза, сквозь зубы тихо процедились немногие слова:
– Спокойно. Мы прибыли к тебе не просто так. Не таращь на нас глаза. Возьми в киоске водки. Ты в гостинице?.. На квартире?.. Едем к тебе. Мы прямо из-под огня. От нас порохом пахнет. Мы – туда и обратно. Отдохнем тут чуть. Отсидимся. Мы везем тебе подарок. Нас могут захрулить. Ты-то уйдешь в любом случае. Мы тебя знаем. Нам, если нас изловят, будет верный каюк.
– Ингвар?.. – только и бросил он, улыбаясь ненастоящей улыбкой во весь рот, пока по-настоящему подвыпивший в вагоне Серебряков хватал их обоих за локти, горланил военные песни, тянул их к ларькам – купить то, се, зелья, закуски, яиц, жареные куриные ляжки.
– Да.
Серебряков бросил орать песни. Стянул с плеча лямку рюкзака, запустил внутрь руку. Вытащил наружу, под брызги Солнца, роскошную шкуру огромного бело-голубого песца, тряханул: красавец!.. – Лех раскрыл «дипломат», капитан впихнул туда, в россыпь бумаг, шкуру и вышептал грозно, дыша на Леха парами спирта, коньяка, дешевых дорожных настоек:
– В пасти. Он – в его пасти. В полотняном мешочке. Пришит крепко.
Откуда он у вас?!
Он крикнул им это глазами. Его рот по-прежнему улыбался.
– Скорей к тебе. Берем машину?!
Они изловили такси на площади, на ее круглом серебряном солнечном блюде, шофер крутанул машину, кокетничая и хорохорясь, цирковым виражом вокруг хмельной северной троицы: эх, ребята, то ли с приисков вы, то ли… Исполосованное шрамами лицо Леха вызвало в нем уваженье: с Войны!
– Я солдатиков ли, морячков ни за что прокачу, за так… я с вас монет не возьму…
Они сидели у него в одинокой комнатенке, пили чай и водку из граненых казенных стаканов, резали толстыми ломтями привезенную полковником и капитаном красную рыбу. Капитан резво, хохоча, кусал цыганский грильяж: фу ты, что за дерьмо, чуть последний зуб не сломал!.. Бумажные цветы, розы, торчали в пустой бутылке из-под пива. Ты что, Юргенс, совсем сдурел, нам цветы купил, да?.. Я не Юргенс. Пей, Исупов, пей и ешь, и, ради Бога, не спрашивай ничего. Полковник понюхал бумажный цветок с шумом, залил в глотку полстакана водки и вместо закуски опять шумно, как бык, понюхал поддельную розу. Зачем вы здесь?!.. А ты будто не знаешь. Шкура у тебя в чемодане. Теперь твой кейс стоит… ничего он не стоит. И я сам ничего не стою. Перед его глазами заметалось смуглое лицо Кармелы, иссиня-черная кудрявая прядь прочеркнула черной молнией табачный, водочный воздух, тьму зимних синих сумерек, золотое, тяжелое кольцо цыганской сережки мотнулось рядом с его щекой. Пусть лучше граф Серебряков расскажет. Он краснобай. Я мужик нервный, слабый, выпил вот немного, развезло меня. Серебряков, давай. Все равно когда-то придется расколоться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
