— А слыхал ли ты, — примеряясь к оленьему седлу, медленно промолвил Баязид, — слыхал ли ты, как когда-то Пир Султан Абдал поднял восстание крестьян против падишаха Сулеймана, объединившись с кызылбашами, и за это был повешен в Сивасе? Или о том, как когда-то очень давно самозваный сын сельджукского султана Кей Кавуса Лжесиявуш поднял бунт в Мунке?
— При чем тут Лжесиявуш?
— Его поймали, живьем содрали с него кожу, набили соломой и возили по городам для острастки. Так бывает со всеми самозванцами.
Сказав это, Баязид вонзил Лжемустафе нож в горло, тот захрипел, заклокотал кровью и повалился прямо в костер.
— Я султанский сын Баязид! — крикнул шах-заде. — А это презренный самозванец, обманувший всех вас!
И, рванув свой халат, он показал им свой золотой панцирь. Но золото не ослепило этих людей, их поразила смерть того, за кем они шли, кому верили. Теперь он был мертв, и они стали беспомощными, как дети.
Молча расходились по своим горам, а Баязид, отослав султану голову самозванца, поехал в Эдирне ждать помилования из Стамбула. Вместо помилования ему определили Амасию.
Чтобы хоть немного утешить своего любимого сына, Роксолана написала Баязиду, что Амасия славится своими яблоками. Могла бы еще добавить: и смертями.
Вспоминала название этого далекого города с содроганием. Почему Баязид не остался в Рогатине, когда посылала его туда совсем еще юным? И почему не послала его с Гасаном снова в свою землю? Может, затерялся бы там, как Гасан, о котором нет никаких вестей вот уже три лета.
Днепр
А Гасан лежал у днепровского берега (может, у самой днепровской воды?), и красное солнце, садившееся над камышами, печально освещало его лицо, его кровь.
Воды Днепра текли мимо него к морю, не вытекая, плыла вода, плыла земля, и Гасан тоже плыл медленно и неустанно, и казалось, что сидит рядом с дьяком Матвеем Ивановичем на лавке, покрытой красным московским сукном, а их тяжара выплывает на вольные воды и весла играют в солнечных лучах, и молодые лодочники, поснимав свои стеганые ватные кафтаны, оставшись в одних сорочках, дружно напевают:
Пойду, пойду,Под Царь-город подойду,Вышибу, вышибу,Копьем стенку вышибу!Выкачу, выкачу,С казной бочку выкачу!Вынесу, вынесу,Лисью шубу вынесу!
Земля родная! Вижу тебя, щедрую и цветущую, вижу степи твои широкие и реки, полные покоя и грусти, вижу твои лебединые рассветы после ночи, и леса, трепещущие, словно крылья птиц, и небо высокое, будто улыбка моей матери, которой я не знаю.
Потерял счет дням и месяцам: то у короля польского, то у московского царя, среди снегов и морозов. Вспоминает ли еще о нем та несчастная вельможная женщина, которая послала его в этот далекий путь?
У короля он так ничего и не высидел. Может, ему и верили, но все его просьбы, уговоры оставляли без внимания, отделываясь лишь почтительными улыбками. Уже три года султан воюет с шахом и изнурен до предела? Скоро все народы вздохнут с облегчением. Не хочет ли пан посол принять участие в охоте на зубра? Это же такое редкостное развлечение! Империя ослаблена? Стамбул без войска, окраинные санджаки растеряны и напуганы? Это было бы весьма полезно для христианского мира. А не хочет ли пан посол осуществить небольшое путешествие в имение их первого архибискупа? После этого путешествия ему было бы о чем рассказать в Стамбуле.
Так с ним обращались. Могли держать хотя бы и до скончания века, а он терзался душой и со страхом думал: что же привезет той, которая его послала? Счел бы за благо не возвращаться никогда, чем снова предстать пред нею с пустыми руками и с пустыми словами.
Отчаявшись, метнулся к московскому царю. Примкнул к их посольству, которое привезло королю уже не первое послание своего загадочного властелина, добивавшегося признать за ним царский титул, не знал, как себя назвать, махнул рукой: как-нибудь да обойдется. Послом называться в Москве не мог, потому что не было при нем писем к Ивану Васильевичу, ни грамот, ни полномочий. Он помнил полные отчаяния слова Роксоланы о том, чтобы подготовить короля или царя нанести удары по султанским вассалам и санджакам на Днепре и на Днестре. Но что слова? Кто их станет слушать, кто поверит? Посоветовавшись со своими Гасанами и с московскими послами, решил сказать все, как было на самом деле. Он султанский посол к королю, хотя происхождения христианского, то есть пленный. Теперь убегает от султана, чтобы возвратиться к своему народу, и имеет для московского царя важные вести о самом султане и его вассале — хане крымском.
Послы в те времена меняли своих властелинов, как приблудные псы хозяев. Бегали от одного к другому, выбирали, какой больше платит, иногда служили двоим, а то и нескольким властелинам, как это делал Иероним Ласский, никто и не удивлялся этому, а если кто страдал от этого, то прежде всего сами же послы, рисковавшие собственной жизнью, в особенности когда отправлялись к какому-нибудь деспоту. Селим Явуз, отец Сулеймана, казнил нескольких иноземных послов, а когда великий муфтий обратил его внимание на то, что шариат не велит убивать посла не в его земле, султан ответил: «Тогда пускай повесят его на веревке, сплетенной в его же земле, и мы соблюдем шариат!»
В Москве Гасану был выделен за плату дом с приставом, который оберегал турецких людей от всех охочих. Дан был еще и писарь, заботившийся о еде и всем необходимом, а также помогавший сноситься с великими людьми, как называли царских вельмож и дьяков по приказам. К царю Гасан пробиться не мог, ему сказано об этом твердо и недвусмысленно. Ибо кто он такой? Беглец и предатель? Бежал от турецкого султана, вот и все. Хочет что-то сказать важное? Пусть скажет. Должен просить милости у царя, но упаси боже надоедать ему своим домогательством. Заявил ли о своих товарах, которые вез в Москву, и уплатил ли пошлину? Нет у него товаров, а только золото для пропитания? Золото тоже товар. С рубля следует заплатить по семь денег пошлины.
Люди Гасана мерзли среди снегов и умирали от тоски и постоянного ожидания. Он писал и писал царю, зная, что дальше дьяков его писания не идут, но другого выхода у него не было. Угрожал, что султан вскоре возвратится в Стамбул и тогда хан, тихо сидевший в Крыму, пока высокий его покровитель воевал с шахом, снова начнет налеты на окраины Московского государства и попытается ударить и на Москву. В своих письмах Гасан ссылался на свой собственный опыт служения при султанском дворе и знания обычаев всех окраинных санджаков Османской империи. На султаншу ссылаться не решался, брал все на себя, давно смирившись с мыслью, что принесен в жертву делу намного более высокому, чем его жизнь.
