начальником всех диверсий. Но товарищи видели в нем начальника только в бою. На отдыхе они шутили над ним и давали ему разные прозвища. То его называли «Педро-девушка», за способность легко краснеть, за не тронутые бритвой щеки, то — «Педро-батрак», за постоянную готовность принять участие в полевых работах. Когда до андалусских деревень добрался фильм о Чапаеве, его одно время называли Чапаевым. Но он как-то сказал:
— Дядя всегда называл меня Педро-сумасшедший…
И эта кличка утвердилась за ним навсегда, хотя он был трезвым и рассудительным, в храбрости его не было безумства, только — точный расчет, а странная улыбка, которой так испугался дядя, очень редко раздвигала его строгие губы.
Когда изменники сдали Мадрид, Педро собрал свою группу.
— Вы можете расходиться.
— А ты?
— Я буду воевать.
— До каких пор?
— До победы.
— Но мы больше не можем победить!
— Когда-нибудь мы непременно победим.
Кое-какие сведения просачиваются из Испании. В течение долгих лет власти отдают приказ за приказом: «Во что бы то ни стало уничтожить шайку, главарь которой носит кличку «Сумасшедшего Педро». Меняется только вознаграждение за голову Педро: вначале предлагалось пять тысяч песет, теперь дошли до ста тысяч.
Беглецы, перебравшись через границу, утверждают, что есть два Педро: один — «сумасшедший» и другой — «улыбающийся», потому что одному человеку не под силу сделать все то, в чем обвиняют «сумасшедшего».
9
АРАСЕЛИ МОНТЕКИН
(Рассказ)
Она родилась в деревне Торальба. Здесь умерла ее мать.
Ее отец был учителем начальной школы. Уже третье поколение Торальбы училось у него.
Возвращаясь из школы, отец задыхался: деревенские улички были слишком горбаты для его больного сердца.
— Я знаю, что за горами та же жизнь, — говорил он дочери. — Та же нищета, та же несправедливость. Но, вероятно, потому, что я не могу подняться на горы и не могу никуда уехать, мне кажется, что за горами есть другая, удивительная жизнь. Я все жду: однажды оттуда что-то придет. Я не верю в счастье, оно не для нас. Никто не сделает меня здоровым, никто не вернет мне твоей матери. Но может быть, однажды взойдет из-за гор новое солнце. Даже если оно убьет нас, стоит хоть раз вздохнуть перед смертью.
Оливы тоже смущали девочку. Когда Арасели садилась у окна, его рама становилась рамой картины. Небольшие площадки уступами уходили в гору. На каждой площадке стояла олива. Когда Арасели долго смотрела на деревья, картина отрывалась от рамы. Начинало мерещиться, что оливы идут. Они идут в гору, на гребень, а потом, очевидно, спускаются по ту сторону вниз. Ровным строем, караваном, одна за другой. Стоило только поднять глаза от книги, и оливы отправлялись в поход.
Когда ей было тринадцать лет, она взобралась на гору. Оливы действительно спускались вниз, но за ближней горой стояла другая, потом третья. Отец был прав: везде была та же жизнь. И все-таки, как и он, она ждала: оттуда однажды что-то придет.
Когда началась война, учитель сказал крестьянам длинную речь. Он задыхался и придерживал рукой сердце, он был бледен, а глаза его умоляли. Крестьяне слушали молча, сурово. Один из стариков сказал:
— Из-за гор приходит только несчастье — налоги, гражданская гвардия, война.
Дома учитель заплакал. Как все испанцы, плакать он не умел, и слезы ему не пристали. Он сказал Арасели:
— Если бы меня привезли на войну и посадили в окоп и дали ружье, я бы стрелял и стрелял в испанское несчастье, пока не застрелили бы меня самого. Но я не дойду до окопа.
Арасели было уже восемнадцать лет. Она собрала деревенскую молодежь — и тех, кто учился с нею вместе, и тех, кому она помогала учиться, и тех, кто учиться не хотел. Побледнев, как отец, и тоже придерживая сердце рукой, она сказала:
— Я ничего не умею. Но будем вместе делать все, что мы можем, для войны. Мы думали, что очень несчастны, и не подготовились к еще большему несчастью. Давайте бороться с ним, чтобы и счастье не застало нас когда-нибудь врасплох.
В Торальбе никогда никому не приходило в голову, что фронт может пройти рядом, как межа, как дорога. Война началась далеко от деревни, но подошла к ней быстро. В деревне разместился отступавший батальон. Командир его, молодой, невоенного облика капитан сказал крестьянам:
— Мы ничего не скрываем. У нас есть только руки, у них — орудия и самолеты. Но орудия и самолеты делаются руками. И руки решат спор, в котором правда с нами.
Вечер был тихий, солдаты бродили по улицам, девушки негромко смеялись, и только лица были бледны, словно бы все — и солдаты и крестьяне — чем-то переболели и теперь начиналось выздоровление.
Капитан подошел к Арасели. Он был прост, весел, смешлив. Только по нежному уважению, с которым товарищи шутили над ним, можно было догадаться, что он храбрый, хороший офицер.
Девушки пели:
Ты хочешь, чтоб свет освещал две горницы разных? Ты хочешь, чтоб бились в груди два сердца сразу?..
Капитан Монтекин сказал Арасели:
— Мы пришли сюда из-за гор. На каждой росли оливы. Теперь их нет: снаряды и бомбы срезали их. Если бы вы знали, как больно смотреть на мертвые деревья,
