в кабинете начальника лагеря под портретом Дзержинского и долго молчал, остро вглядываясь в лицо Корочкина.
— Вы русский?
— Так точно. А что — есть сомнения?
— Да. По документам. Вот здесь, в деле, упоминание о вашем паспорте на имя… — заглянул, поднял глаза, взгляд беспощадный, злой: — Самуила… Или Наума? Что это означает?
— Да ведь там русская фамилия — Пнев.
— Что это означает? Отвечать.
— Я — Корочкин Геннадий Иванович, дворянин и офицер, понимаете? Когда победили большевики — я купил этот паспорт у первого попавшегося человека за деньги, чтобы скрыться, понимаете?
— Вы не волнуйтесь так. Если вы русский — вам ничего не грозит.
— Русский, не сомневайтесь. Что касается Самуила и Наума… — да вы загляните в святцы…
— Что такое?
— Собрание православных имен. Дают при святом крещении. Там много еврейских: Петр, Павел, Иван… мы их ассимилировали, понимаете? Откуда вы так хорошо говорите по-русски?
— У нас есть предложение к вам… Подумайте. В лагерь будут доставлять евреев. Из Польши, с Украины — Западной. Здесь будет отборочный, перевалочный пункт. Одних мы уничтожим сразу, других направим на работы. Ваша задача: разобраться в личных документах, поговорить, отобрать полезных. Это ведь ваша профессия когда-то?
— Так точно. Только вообще. К евреям у нас было другое… отношение.
— Это оттого, герр Корочкин, что вы, русские, не вполне полноценны, понимаете? Мы здесь и для того в том числе, чтобы вправить вам мозги и поставить на путь истинный. Определенная часть вашего народа когда-нибудь вольется в грандиозное строительство Третьего райха. Хайль Гитлер!
— Хайль. — Корочкин был ошеломлен. Не еврейской проблемой, нет. Эта проблема его не волновала — каждому свое, так считал. Но вот опять строить, созидать — да эти немцы такие же сумасшедшие, как и недавние хозяева страны, большевики. Черт бы их всех взял, строителей, ну почему, почему так не везет…
От иллюзий излечился быстро. Когда через несколько дней привезли первую партию человек в сто и оставили только четверых, остальных же расстреляли во дворе лагеря из пулемета и пришлось на горбу перетаскивать каждого в овраг, вне зоны, да еще и на другой стороне лагеря, — понял вдруг с ошеломляющей ясностью, что трупы эти с вылезшими из орбит глазами и прокушенными языками были совсем еще недавно, час назад, обыкновенными людьми. Евреи, не евреи, какая, господи, разница? Вспомнил кадетское еще, на Законе Божьем: «Несть еллин, ни иудей». И стало тяжело: мыть стены после расстрелов, посыпать песком окровавленную территорию. Только через месяц перевели его в канцелярию — допрашивать мужчин, женщин, подростков — последних немцы никогда не убивали — отправляли куда-то…
Сколько здесь было горя — обыкновенного, человеческого. Однажды, понимая отчетливо, что сидящий перед ним человек неизбежно попадет после беседы под пулемет, — записал в карточке: «Токарь 5-го разряда». Это означало отправку на специальный объект. Рисковал, но поступить иначе не мог. И со следующего дня стал делать подобные отметки в документах все чаще. Однажды понял: еще неделя или две — и конец. Сдадут нервы, останется только либо руки на себя наложить, либо броситься под пулеметную очередь. И тогда решил кончать базар-вокзал, заявить немцам о фотографии, которую хранил в непромокаемой упаковке в каблуке, с того памятного дня, когда в последний раз посетил свой служебный кабинет в Омске. Интуиция подсказала: фотография стокаратного бриллианта еще сослужит свою службу…
Гауптштурмфюрер принял сразу, пригласил сесть, дал закурить.
— А я ждал вас… — улыбнулся нехорошо. — Вы ведь многим рисковали, герр Корочкин, разве не так? Искренность — это единственное, что мы особенно ценим у таких, как вы. Говорите. И постарайтесь быть кратким.
— Вот фото… — Долго возился с каблуком, немец с интересом следил, брезгливо усмехаясь:
— У вашего НКВД плохой опыт. В нашей тюрьме вы бы никогда не скрыли подобный предмет. И что же?
— Находился «предмет» в Золотой кладовой. Это брошь императрицы Александры. Сто карат. Бриллиант.
— Где он находится? Сегодня? Сейчас?
— В яме. Мы расстреляли — незаконно, без суда или приказа, — группу подпольщиков. Нас накрыли собственные как бы товарищи — мерзкое слово, правда? Ну, стреляли, моего друга убило, брошь у него была. Он в яме лежит, ждет.
— Дорогая вещь…
— Вашим понравится. Не сомневайтесь.
— Хорошо. Но у меня, по правде сказать, совсем другое предложение. Вы помните Зуева?
— Как? Нет.
— Отвечаете, не подумав. Из вашего дела ясно, что чекист Зуев сообщил о вас. Что он сообщил?
— Не знаю. Но если и было такое — что я служил Колчаку. Этого всегда достаточно, чтобы дать вышку.
— Соединим усилия. Бриллиант — это хорошо. Зуев — это еще лучше. Вполне вероятно, что он по-прежнему служит в НКВД. Это бесценно!
— Я не знаю Зуева! — крикнул Корочкин. Нервы сдали. Это же конец, думал, черт знает что… Одно дело — откупиться от них — и до свидания! Другое — помогать им в бывшем родном городе, где наверняка еще живы и помнят его — если теперь и не многие, пусть, да ведь и одного хватит, чтобы схватили и кокнули. Нет, нет и нет…
— Вам придется принять наше предложение… — Немец широко улыбнулся. — Выбора у вас нет: в Омск или в ров. Думайте. Три минуты.
«Три минуты… — какая странная цифра. Была жизнь, через три минуты — нет. Всего ничего. Как же быть? Ехать?» — Встал:
— Дайте закурить. — Задымил, вглядываясь в садистскую усмешку Дзержинского — это было, только сейчас заметил, ошеломляющее сочетание: один палач под другим. Смешно… «А если согласиться? Бриллиант — черт с ним. Зуев — Волобуев — вот это фокус будет. Они станут Зуева искать, захотят завербовать — там и посмотрим. Другого такого случая рассчитаться с любимым не представится…» — Я согласен.
— Паспорт выпишем на ваше имя?
— Опасно… — Уже знал — сейчас купит их с потрохами, идиотов чванливых. — Меня многие, возможно, помнят еще. Смирнов. Смирнов Игорь Павлович. Это мой умерший дядя,
