— Да, — соглашаюсь я.
Вилли провожает меня на улицу.
— Несколько сот марок я спас, — шепчет он. — Отечество еще не погибло. Теперь очередь за французским франком. Буду играть там на понижение. Хочешь участвовать маленьким взносом?
— Нет, Вилли. Я играю теперь только на повышение.
— На повышение, — повторяет он, но кажется, как будто он говорит: «Попокатепетль».
x x x
Я сижу один в конторе. Это последний день. Ночью я уезжаю. Перелистываю наш каталог и решаю, написать ли мне на прощание фамилию «Вацек» на одном из изображенных мною памятников или не написать. Мои размышления прерывает телефонный звонок.
— Это тот, кого зовут Людвиг? — спрашивает хриплый голос. — Тот, который собирал лягушек и медянок?
— Может быть, — отвечаю я. — Смотря для какой цели. А кто говорит?
— Фрици.
— Фрици? Конечно, я. Что случилось? Или Отто Бамбус…
— Железная Лошадь умерла.
— Что?
— Да. Вчера вечером. Паралич сердца. Во время работы.
— Легкая смерть, — отвечаю я. — Только слишком рано.
Фрици кашляет в трубку. Потом говорит:
— Вы ведь, кажется, торгуете памятниками, верно? Вы что-то рассказывали на этот счет!
— У нас первая в городе контора по установке надгробий, — отвечаю я. — А что?
— Что? Боже мой, Людвиг, как ты не догадываешься? Мадам, конечно, хочет иметь дело со своим клиентом. А ведь ты с Железной Лошадью…
— Я — нет, — прерываю я ее. — Но вполне возможно, что мой друг Георг…
— Все равно! Мы хотим дать заказ клиенту. Приходи! Но как можно скорее. Здесь уже был какой-то разъездной агент от ваших конкурентов. Он лил крупные слезы и уверял, что тоже…
Оскар-плакса! Несомненно!
— Выхожу сейчас же. Но этот ревущий буек врет.
Меня принимает мадам.
— Хотите взглянуть на нее?
— Она лежит здесь?
— Наверху, в своей комнате.
Мы поднимаемся по скрипучей лестнице. Двери комнат открыты. Я вижу, что девицы одеваются.
— Они сегодня тоже работают? — спрашиваю я.
Мадам качает головой.
— Сегодня вечером нет. Дамы просто одеваются. Привычка, понимаете ли! Впрочем, мы не так уж на этом теряем. С тех пор как марка опять стала маркой, дела никак не идут. Ни у одного черта нет денег. Чудно, верно?
Это не чудно, это правда. Инфляция тут же перешла в девальвацию. Там, где раньше считали на биллионы, теперь опять считают на пфенниги. Везде нехватка денег. Отвратительный карнавал кончился. Начался чисто спартанский великий пост.
Железная Лошадь лежит среди зелени и лилий. У нее теперь строгое старое лицо, и я узнаю ее только по золотому зубу, который сбоку чуть поблескивает между губ. Зеркало, перед которым она так часто приводила себя в порядок, завешено белым тюлем. В комнате стоит застарелый запах духов, пахнет хвоей и смертью. На комоде — несколько фотографий и хрустальный шар с плоским дном, на который налеплена картинка! Если шар потрясти, то кажется, что вокруг людей на картине поднялась метель. Я хорошо знаю эту вещь: она принадлежит к лучшим воспоминаниям моего детства. Я охотно украл бы этот шар в те годы, когда еще ходил на Банштрассе учить уроки.
— Для вас она была ведь чем-то вроде мачехи? — обращается ко мне мадам.
— Скажем прямо, вроде матери. Не будь Железной Лошади, я, вероятно, стал бы биологом. Но она так любила стихи, просила, чтобы я приносил ей все новые, и я в конце концов охладел к биологии.
— Верно, — говорит мадам, — вы ведь и были тем мальчиком, который постоянно возился с рыбами и медянками.
Мы выходим из комнаты. Попутно я замечаю на шкафу казацкую шапку.
— А где же ее высокие ботинки? — спрашиваю я.
— Они перешли к Фрици. И Фрици уже не хочется заниматься ничем другим. Пороть мужчин не так утомительно. И доходы больше. Кроме того, кто-то должен же быть преемницей Железной Лошади. У нас есть небольшой круг клиентов, которым требуется строгая массажистка.
— Как все-таки это с Лошадью произошло?
— На работе. Она до сих пор слишком отдавалась своему делу — вот настоящая причина. У нас есть одноглазый коммерсант-голландец, очень изысканный господин; по нему не скажешь, но он требует только одного: чтобы его пороли, и приходит каждую субботу; когда с него довольно, он кричит петухом, очень смешно. Женатый, трое прелестных детей, ну и, конечно, не может же он требовать от собственной жены, чтобы она его лупила. Итак — постоянный клиент, кроме того — он платит гульденами… Мы на него прямо молились из-за высокой валюты. И вот вам, вчера это и случилось. Мальвина слишком увлеклась — вдруг упала навзничь, и хлыст в руке держит.
— Мальвина?
— Ну да, это ее имя. А вы разве не знали?
Клиент, конечно, в ужасе. Он, разумеется, больше не придет, — с грустью добавляет мамаша. — Такой клиент! Прямо сахар! На его девизы мы обычно закупали мясо и пирожные на целый месяц. А впрочем, как теперь гульдены? — Мадам повертывается ко мне. — Стоят уже вовсе не так дорого? Да?
— Один гульден равняется примерно двум маркам.
— Не может быть! Раньше это были биллионы. Ну, тогда не такая уже беда, если этот клиент перестанет бывать. Не хотите ли взять какую-нибудь мелочь на память о Лошади?
На мгновение мне приходит мысль о шаре с метелью. Но ничего не следует брать с собой на память. Я качаю головой.
— Тогда давайте выпьем внизу по чашке крепкого кофе и выберем памятник.
Я рассчитывал на маленькое надгробие; но, оказывается, Железной Лошади удалось благодаря голландцу сберечь несколько девизов. Лошадь прятала гульдены в шкатулку и не обменяла их. Они так и лежат там, и на порядочную сумму. Коммерсант был в течение ряда лет ее верным клиентом.
— У Мальвины нет родных, — сказала мадам.
— Тогда, конечно, — отвечаю я, — мы можем перейти в высший класс надгробных памятников. Там, где мрамор и гранит.
— Мрамор для Лошади не подходит, — заявляет Фрици. — Его ведь больше ставят детям, правда?
— Давно уж нет. Сколько раз мы ставили мраморные колонны над успокоившимися навеки генералами.
— Гранит! — заявляет мамаша. — Гранит лучше. Больше подходит к ее железному сложению.
Мы сидим в большой комнате. Кофе кипит, поданы домашние пирожные со сбитыми сливками и бутылка кюрасо. Мне кажется, будто вернулись прошлые времена. Дамы смотрят через мое плечо в каталог, как они раньше смотрели в мои школьные тетрадки.
— Вот лучшее, что у нас есть, — говорю я. — Черный шведский гранит, надгробие с крестом и двойным цоколем. Во всем городе найдется только два-три таких памятника.
Дамы рассматривают мой рисунок. Это один из последних. Для надписи я использовал майора Волькенштейна, якобы павшего в 1915 году во главе своих войск, что было бы лучше, по крайней мере, для убитого в Вюстрингене столяра.
— А Лошадь была католичкой? — спрашивает Фрици.
— Кресты ставят не только католикам, — отвечаю я.
Мадам в нерешительности.
— Не знаю, подходит ли ей такой вот религиозный памятник. Не найдется ли что-нибудь другое? Скажем, в виде естественной скалы?
У меня перехватывает дыхание.
— Если вы хотите получить что-нибудь в этом роде, — говорю я затем, — то могу вам предложить нечто особенное! Нечто классическое! Обелиск!
Конечно, я знаю, что это выстрел наугад, но вдруг, охваченный охотничьим азартом, торопливо отыскиваю изображение нашего ветерана и кладу на стол.
Дамы молчат и разглядывают его. Я держусь в сторонке. Бывают такие счастливые находки — в начале или в конце, когда человек, словно играя, достигает того, над чем специалисты бьются без всякой надежды на успех. Фрици вдруг смеется.
— В конце концов для Лошади неплохо, — говорит она.
Мадам тоже усмехается.
— А сколько эта штука стоит?
С тех пор как я служу в нашей фирме, за обелиск никогда не назначали цены, так как каждый был уверен, что его продать невозможно. Я быстро высчитываю.
— Официально — тысячу марок, — говорю я. — Для вас, как для друзей, — шестьсот; для Лошади, как одной из моих воспитательниц, — триста. Я могу позволить себе предложить эту бросовую цену — ведь сегодня и без того мой последний день службы в конторе, но будь это не так, меня бы уволили. Оплата, разумеется, наличными. И за надпись отдельно.
— А почему бы и не согласиться? — замечает Фрици.
— Я тоже за, — отвечает мадам.
Я ушам своим не верю.
— Значит, по рукам? — спрашиваю я.
— По рукам, — отвечает мадам.
— Триста марок. Сколько это в гульденах?
Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих на стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.
— Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, — говорит мадам. — Завтра утром мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.
