он тогда говорил, что дальше должен был быть поселок… Что, если это тот самый, который мы недавно проехали?..
Я покачала головой и продолжала изучать виды. На фоне холмов то тут, то там появлялись какие-то ветхие полуразвалившиеся здания, бункеры, заглохшие самосвалы, изъеденные коррозией и доломанные людьми, отчего мне казалось, что я приехала на могильник.
Солнце припекало, ужасно хотелось пить, но воду нам, несмотря на вежливые просьбы, так и не дали. Один из охранников плеснул писателю в лицо из бутылки, остаток выпил сам и гнусно загоготал.
Я не понимала, что происходило, отказывалась принимать тот факт, что мы из небожителей, которых боготворил весь Либрум, в один момент превратились в бесправных изгоев, с которыми обращались хуже, чем с домашним скотом. А все из-за того, что мы не сумели вовремя заплатить долг… Который нам даже шанса покрыть не дали! Степень суровости наказания всегда должна соответствовать проступку. Но не в нашем случае, и эта мысль вызывала тревогу.
А вот когда мы остановились перед очередным блок-постом, обнесенным колючей проволокой, и я прочитала надпись на покореженной металлической табличке над входом «Труд освобождает», то стало жутко. По-настоящему. Потому что такую же надпись, только на немецком, я видела в книгах по истории, где рассказывалось про концлагеря.
«Господи, куда это меня занесло? Хоть бы внутри все оказалось лучше, чем снаружи», – промелькнуло в голове, и я с силой сжала кулаки.
Внутри оказалось хуже. Причем гораздо, гораздо хуже. Рудники… Гиблое место.
– Там у нас копры и мастерские, – говорил мой конвоир, указывая рукой вправо. – Напротив – склады. Без разрешения туда не ходи. А вот это барак, в котором ты будешь жить.
Я покосилась на одноэтажное здание со щелями в деревянных досках, которое немногим отличалось от хлева. Закусила губу и снова переключилась на голос охранника.
– Дальше начинаются подземные выработки. Будете вкалывать по двенадцать часов, а попробуете сбежать – мы вас мигом укротим.
Он мотнул головой влево. Я повернулась и с ужасом увидела высокого, худого, обнаженного по пояс мужчину с цепями на ногах, который был прикован к столбу на невысоком постаменте. Его безжалостно и даже с упоением хлестал плетью один из охранников. Спина мужчины была покрыта алыми бороздами, из которых сочилась кровь, а сам он еле стоял на ногах, готовый в любой момент провалиться от боли в беспамятство. Жуткое зрелище.
Когда мы проходили мимо, я снова невольно покосилась на шахтера. На его грязные длинные волосы, неровно обрезанную бороду и лицо, бледное и перепачканное грязью. Но что меня больше всего напугало, так это губы мужчины. Они были приоткрыты и из них вместо крика вырывался полный невыносимой муки то ли хрип, то ли свист. Но я только спустя четверо суток узнала, что он означал.
– Эй, шевелитесь, хватит глазеть!
Дальше каждому из нас выдали каску, какой-то светящийся камень по типу фонаря, самоспасатель (на случай пожара или проблем с вентиляцией), а также два комплекта казенной одежды и обувь. Я брезгливо покосилась на поношенные грязные ботинки со сбитыми мысками и разлохмаченными шнурками, но все же взяла.
– Знали бы, что здесь окажетесь, чемоданчики собрали бы, а? – гыгыкнул мужчина, что работал на складе. – На ваших Небесах небось о рудниках и не слыхивали. Но вы, девчонки, не горюйте. Будете правильно себя вести, то от охотников вам помочь не отобьетесь, – снова гыгыкнул он и облизал губы. – Чистенькие такие, свеженькие…
Я поежилась от его намека и незаметно ободряюще пожала руку коллеге. Она была перепугана и, казалось, готова была расплакаться в любой момент. Но стать поддержкой друг другу нам не позволили. В тот же день раскидали по разным шахтам. Меня отправили на восточную.
Так и начались мои работы на рудниках. Нас поднимали в пять утра, давали на сборы минут сорок, а потом гнали, словно рабов, на шахты. Мы добывали металлическую руду. Не бог весть что, но в Эдеме полезными ископаемыми не разбрасывались. Они слишком быстро заканчивались. Сказка про эфириус была еще одной ложью. Ярким занавесом, призванным скрыть непрезентабельное нутро театра под названием «Реальная жизнь».
Мне пришлось учиться отличать штольню от шурфа, ориентироваться в системе подземных горных выработок и орудовать киркой и лопатой. Кто-то из шахтеров рассказывал, что лет через двадцать после открытия эфириуса в ФФЗ стали появляться аномальные зоны, в которых техника выходила из строя. Глохла. Ни с того ни с сего. Поэтому приходилось все делать по старинке: долбить, выгребать горную породу, лопатами грузить ее в вагонетки и толкать по железной дороге. С помощью силы мышц и примитивных подъемных механизмов доставлять на поверхность и перекладывать в телеги, которые отвозили добытую руду к тому месту, где функционировали машины.
Женщина или мужчина – различий никто здесь не делал. Все были шахтерами и все вкалывали на пределе своих возможностей.
В конце трудового дня я чуть передвигала от усталости ноги, руки от непомерной нагрузки дрожали, и из-за ужасной вентиляции в шахтах мне постоянно не хватало кислорода. Когда я выходила на поверхность, жадно хватала губами воздух, с тоской смотрела на заглохшие буровые станки и экскаватор невдалеке и мечтала, чтобы однажды техника заработала. Как и все здесь.
Мик, начальник нашей смены, то и дело ворчал:
– Это все из-за вас, поганые писаки, и вашего проклятого эфириуса! Раньше мы без него как-то обходились, справлялись своими силами. А теперь все вручную приходится делать. Ни один экскаватор не пашет! А платят меньше…
Среди шахтеров были не только наемники и писатели, но и осужденные преступники. И я очень быстро поняла одну важную вещь: к нам относились гораздо хуже, чем к ним. Вольнонаемные работники насмехались над нашей слабостью, неловкостью, изнеженностью и не упускали возможности поддеть, уколоть, обидеть, а то и просто побить. По поводу и без оного. Мик так все время брезгливо сплевывал, глядя на меня, а когда я к нему обращалась, делал вид, что не слышал.
Писателей на руднике лупцевали, сковывали цепями, особо строптивых привязывали к позорному столбу, да и кормили гораздо хуже, чем остальных. И все равно вольнонаемные шахтеры нам завидовали и мстили. За то, что мы месяцами, а то и годами купались в роскоши, пока они вкалывали, как рабы. И за то, что у нас был пускай и мизерный, но все-таки шанс вернуться назад. И одно это было причиной для лютой ненависти.
Завязать некое подобие дружбы с другими писателями, что жили со мной в одном бараке, я не смогла. Они молчали, игнорировали меня, не желая вступать в диалог. Зато поварихи со мной не гнушались якшаться.
За два куска мыла и тряпку-мочалку я отдала одной из них золотые колоски-каффы. За пару носков, чтобы не сдирать пятки в кровь в неудобных ботинках, и шерстяную кофту – часы с бриллиантами. По ночам я все время мерзла. Тонкое покрывало меня не спасало. То ли было и впрямь прохладно, то ли я просто нуждалась в защите. О том, что ждет меня дальше, старалась не думать, но золотую цепочку с кулоном берегла на черный день. Он был не за горами.
Пару раз меня били плетью. Слишком медленно копала, плохо орудовала киркой, не знала куда идти… Было больно, но терпимо. Другим писателям доставалось больше. Одна женщина, которая, судя по ее истощенному виду, провела здесь минимум несколько месяцев, рухнула прямо с лопатой в руках. К ней тут же подлетел надзиратель. Стал орать и остервенело хлестать свою жертву, которая плакала, шевелила губами, но не кричала. Наверное, крик наших охранников только сильнее распалял.
Я была не в силах смотреть на это зверство и кинулась к садисту, чтобы его остановить, образумить, сказать, что она слишком измучена, чтобы встать. Но он оттолкнул меня с такой силой, что я рухнула на землю. Рядом с избитой им женщиной. А в следующий миг его плеть со свистом рассекла воздух и прошлась по моему плечу, словно заостренное лезвие ножа. Это было на улице, тогда было жарко, поэтому верхняя часть комбинезона была расстегнута и спущена к талии. На глазах выступили слезы, рука ослабела, стала гореть огнем – удар пришелся по обнаженной коже, оставив алый кровавый след. Рану мне никто
