Он мог убежать от самого себя и своих обстоятельств только куда-то за пределы нашего мира. Возможно, в замок, расположенный в стране грез, или в дом, летящий в пространстве, откуда можно созерцать Землю в уверенности, что никакие земные заботы не затронут и не отвлекут его. Однако он подозревал, что в конечном счете и этого будет мало, если только он не получит в дар бессмертие. Это окончательно освободило бы его от всякой срочности, накладываемой эфемерной природой самой жизни, от мучительной спешки, в которой человек обречен жить, любить, принимать решения и, разумеется, писать. Только тогда, в этих до смешного невозможных условиях, он сумел бы произвести на свет божий роман, который носил в себе; роман, который позволил бы ему занять место среди классиков; роман, в котором полностью отразился бы он сам, его способ мыслить и строить отношения с окружающими, его сознание, ибо каждая страница была бы написана путем исключения всех иных способов, с помощью которых могла бы появиться. Однако мысль о таких фантастических условиях, разумеется, не способна была его утешить, и прежде всего потому, что история литературы отмечена множеством исключительных романов, написанных авторами, которые, как известно, не получали в дар бессмертие и не парили под небесами. Причем многие из них жили в жутких условиях, их преследовали долги и всякие редкие болезни.
«Война миров» — торжественно произнес он в полутемной гостиной. Ему нравилось проговаривать вслух названия своих книг, словно от этого они становились более значительными. Сколько бы книг ни издавал Уэллс, у него всякий раз дух захватывало, когда он начинал воображать различные судьбы своего романа, те души, которые он затронет, людей, у которых вызовет скуку, в которых его слова вызовут восхищенный отклик или неприятие. Еще он никак не мог привыкнуть к бренности своего физического тела, ибо, хотя его слова и могли жить во времени, сам их источник оставался обреченным на непродолжительную жизнь. Благодаря чуду книгопечатания его книги не перестанут распространяться по свету, достигая уголков, о которых он и не подозревал, где, возможно, их с замиранием сердца будут читать прекрасные дамы, будут подчеркивать в нужных местах суровые мужчины, будут портить дети, и они состарятся на неведомых полках, пожелтеют, как листья деревьев осенью, переживут своих хозяев, сваленные на чердаке, и в конце концов тихо истлеют, истекут напоследок словами, что так долго держали в себе. Существует ли какая-нибудь другая вещь на свете, которая, имея хозяина, одновременно принадлежит многим другим людям?
Тут он обратил внимание на письмо, торчавшее из книги. Он вытянул его за уголок, словно бы с отвращением. Пришло оно около месяца назад, может, чуть раньше, и было подписано Гиллиамом Мюрреем, самым ненавистным для него человеком на земле. Да, он испытывал к нему глубокую и непреходящую злобу, что было настоящим подвигом для Уэллса, который с самого рождения демонстрировал примеры непостоянства, когда дело касалось любого чувства, включая ненависть. Он вспомнил, как вздрогнул, обнаружив в почтовом ящике письмо от Мюррея, подобно тому, как в былые времена вздрагивал, обнаруживая его приглашения совершить путешествие в будущее. Дрожащими пальцами он вскрыл конверт, и его мозг успел вообразить сотни причин, по которым Мюррей обращался к нему, одна тревожнее другой, пока глаза пожирали содержание. Прочитав письмо, он облегченно вздохнул. И когда страх исчез, на смену ему пришел гнев. Похоже, Мюррей вернулся в Лондон, покинув свое убежище, и имел наглость просить Уэллса о помощи в воссоздании сцены вторжения марсиан, описанной в его романе. В письме он не раз признавал бедность своей фантазии, намекал на возможное вознаграждение в случае согласия и даже взывал к его сердцу, сообщая, что теперь им движут не низменные интересы, а самое благородное чувство, какое только может испытывать человек: любовь. Если он добьется того, что первого августа на Хорселлском пастбище появится цилиндр марсиан, дама, в которую он влюблен, выйдет за него замуж. Почему она поставила столь сумасбродные условия? — задумался Уэллс. Не потому ли, что подозревала: Мюррею это не под силу? Уж не бросила ли загадочная возлюбленная ему вызов с единственной целью: чтобы он проиграл? Но возникал и еще более важный вопрос: а существует ли вообще такая женщина или же все это лишь хитроумный замысел Мюррея, чтобы заручиться его помощью? Так или иначе, Уэллс решил ему отказать. Он сунул письмо меж страниц своего романа и не вспоминал о нем до сегодняшнего утра. Поставив книгу обратно на полку, Уэллс вдруг сообразил, что сегодня как раз тот день, когда истекает срок. Удалось ли? — подумал он. Удалось ли Мюррею сделать так, чтобы на Хорселлской пустоши приземлился марсианский цилиндр? Не верится. Такие вещи не под силу даже Мюррею, для которого, кажется, нет ничего невозможного.
Он отправился на кухню сварить кофе, с чего обычно начинался его день, чувствуя, как один вопрос не дает ему покоя: отказал ли он в помощи Мюррею просто потому, что тот его враг? Нет, признал он, были и другие мотивы, не менее важные, разумеется. Например, тот факт, что где-то полтора месяца назад он, Уэллс, стал другим человеком. Человеком смятенным и напуганным. Человеком, который каждый день стремился укрепить свой разум, угрожавший помрачением с тех пор, как он побывал в Палате чудес, одном из подвалов лондонского Музея естествознания, где хранилось невероятное, поистине чудеса, принадлежавшие ушедшему удивительному миру, диковинки, о существовании которых никто даже не подозревал. И вот он увидел их. Но как же можно теперь жить? Много дней Уэллс пребывал в смятении. Его охватила растерянность, подобная той, какую он испытал ребенком, когда открыл, что наша планета продолжается и за пределами британской географии, единственной, какую изучали в школе. Казалось поистине невероятным, что мир не кончался английскими берегами, за которыми его поджидали Колизей, Тадж-Махал и пирамиды. Это открытие позволило ему установить пространственные границы планеты, точно так же, как благодаря визиту на выставку в Хрустальном дворце, посвященную доисторической эпохе, где экспонировались гипсовые реконструкции мегатерия и различных динозавров, он сумел установить их возраст, временную границу прошлого, за которой жизнь уже была чистой условностью. Поэтому Уэллс всегда верил, что живет в мире, чьи пространственно-временные координаты давным-давно заботливо очерчены наукой. Но теперь он знал: эти рамки ошибочны, мир существует и по ту сторону фальшивых границ, которые горстка правителей, решавшая, что люди должны знать и чего не должны, старалась провести. Выходя из музея, Сервисс сказал: только от него, Уэллса, зависит, верить ли в то, что экспонаты Палаты чудес поистине чудесны, или же считать их подделкой. И Уэллс поверил в существование сверхъестественного, прибегнув к логике: ведь если все эти экспонаты — фальшивка, то какой смысл прятать их под замком? Благодаря этому решению теперь он ощущал, что окружен удивительными вещами, что его обступают чудеса. Теперь писатель знал, что в один прекрасный день, когда он выйдет в сад обрезать розы, его могут ожидать там крошечные феи, водящие хороводы. Было ощущение, словно из всех существующих на свете книг вдруг улетучилась фантазия и разлетелась по миру таким образом, что стало невозможно отличить действительность от вымысла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
