отдохнуть от долгих путешествий и описать свои хождения в неведомые земли, пока свежи в памяти чувства. Но более того, испытывая все эти годы сильное влечение к избраннице своего отрочества, Гергилии, намеревался навестить её, дабы узнать, теплится ли ещё юная страсть прекрасной и всегда недоступной девы. После двухмесячных морских скитаний, нанимаясь на купеческие суда простым гребцом, он был уже близко от родины и, налегая на вёсла, с трепетом ждал торжественной минуты. Но поскольку сидел спиной к берегу, то приближение его мог видеть лишь украдкой, оглядываясь, и вдруг прервался барабанный бой кормильца. Гребцы вскинули вёсла, замерли, исполняя команду, и только тогда философ смог обернуться…
В гавани догорали корабли, а за разрушенной крепостной стеной Стагира вздымались чёрные дымы – всё точно так же, как над Ольбией во время набега!
В первый миг показалось, сей вид ему грезится, вызволенный из памяти прежним страхом. Но, помедлив, кормилец вновь ударил ритм и переложил кормило, направляя судно в сторону от причалов, к скалистому берегу, поблизости от которого стояло на якорях несколько спасшихся торговых галер. И, встав к берегу бортом, Аристотель наконец-то воочию позрел, что сотворилось с городом: некогда прекрасный и близкий сердцу, Стагир, украшенный многими храмами, зримыми с моря, скульптурами богов, воздетыми на столпах, дворцами с колоннадами, ныне лежал в руинах, среди которых бродили люди в траурных серых одеждах. Нашествие уже схлынуло, словно потоп, оставив после себя мерзость разорения, и философ ни на минуту не сомневался, что варвары приложили к этому зловещую руку. Но люди с уцелевших судов сказали, что разрушил город царь Македонии Филипп – наказал за непокорство его воле, вынудил подписать договор и удалился.
Тогда Арис, не дожидаясь расчёта, прыгнул с борта в воду и поплыл. Кожаная скуфская одежда скоро напиталась водой, отяжелела и потянула ко дну, так что он едва достиг берега. Однако же, словно сам варвар, не переведя духа, выскочил на сушу и устремился к Стагиру. Повсюду валялись ещё кровоточащие трупы, раненые звали на помощь, но обезумевшие люди не внимали и пытались спасти имущество из развалин. Вечерний бриз прижимал дымы к земле и забивал дыхание; словно отравившись этим веществом разора, он тоже стал звать, как раненный, выкликая имя возлюбленной, но на него никто не обращал внимания.
Дом Гергилии, славящийся на весь Стагир причудливыми узорами из камня и некогда утопавший в зелени, перевитый виноградными лозами, выгорел изнутри, рухнувшая кровля заполнила битой черепицей всё его пространство, и сыскать кого-либо живого там было невозможно. Серый ветер вздымал серую золу и трепал обугленные плети винограда как раз напротив окна возлюбленной, к которому он приходил в юности, чтобы поиграть на лире. Она же в то время была уже просватана за богатого афинянина и, соблюдая обручение, не имела права не то что открывать окна, но даже слушать и всё равно слушала, ибо он зрел её смутный образ в глубине комнаты. Отцу Гергилии был ненавистен диктат Македонии, как и её цари, а родитель Ариса, Никомах, в то время был ещё жив и служил придворным лекарем царя Аминта. И Арис уж никак не мог претендовать на руку обольстительной, манящей, но слишком ещё юной Гергилии: тогда ей было всего двенадцать лет. Поэтому, когда однажды нетерпимый отец избранницы застал его в саду, это решило дальнейшую судьбу Ариса. Он не отказался от возлюбленной, но замыслил доказать её родителю, что может самостоятельно принимать решения, существовать без отчей опеки, и, по сути, в семнадцать лет от роду сбежал из дома, отправившись в Афины.
С той поры он больше не видел Гергилию, но всегда помнил о ней.
И вот теперь, стоя возле порушенного заветного дома, он мысленно обращался к богам и призывал их спасти избранницу. Пусть даже ценою потери – если до нашествия царя Филиппа она была отдана замуж за обручённого с ней афинянина и покинула Стагир…
В сумерках он оставил город и побрёл во владения, оставшиеся от отца, где теперь в одиночестве жила мать. Вилла стояла на побережье, среди густого букового леса и виноградников, разбросанных по склонам холмов, и если все окружающие город поместья лежали в руинах, то отеческое имение осталось в неприкосновенности: должно быть, царь Македонии помнил придворного врача, однажды спасшего его от малярии. Арис так давно не был здесь, что уже не узнавал ни знакомых с детства мест, ни прислуги, поэтому вооружённые привратники не впустили его, приняв за беженца из Стагира. Тогда он сказал, чтобы позвали кого-нибудь из старых служанок матери или рабов, дабы они засвидетельствовали его личность, и конюх, когда-то обучавший его верховой езде, с трудом признал в бородатом и косматом страннике молодого господина – по его слегка шепелявому говору.
Встреча с матерью получилась безрадостной, ибо взаимная печаль оказалась сильнее её: вилла была переполнена несчастными, пострадавшими от набега и нашедшими здесь приют. Дом превратился во вместилище горя, и отдых не принёс бы покоя, о котором он мечтал, поэтому философ лишь привёл себя в порядок, сменил платье и на следующий день покинул родное гнездо. Но, прежде чем пойти в гавань и поискать попутный корабль в Афины, он ещё раз пришёл к дому Гергилии и увидел на пожарище мародёров, ковыряющихся внутри здания. Голос Биона промолвил ему: «Зри!». Однако, не сдержав негодования, Арис схватил палку и попытался прогнать перемазанных в саже и пыли грабителей. И тут узрел свою возлюбленную, которую никогда бы не признал, не окликни она именем давно прошедшей юности:
– Ты ли это, Арис?
На ней был гиматий рабыни, чёрный от копоти и прожжённый во многих местах, так что сквозь прорехи зияло серое от пыли тело, золотистые припалённые волосы скатались в мочало, а прекрасное лицо до неузнаваемости искажено скорбью. Оказалось, её семья спаслась от смерти, но потеряла всё имущество, к тому же богатый афинянин не исполнил клятвы обручения и давно женился на другой. И всё равно гордый, к тому же очумевший от ненависти к Македонии, отец Гергилии не захотел принимать помощи и тем более воспользоваться приютом на вилле матери; он до сей поры настолько презирал покойного придворного врача, что посчитал унижением перешагивать порог его дома. Куда сговорчивее оказался младший брат возлюбленной, Панкратий, молодой человек, увлекающийся философией и уже наслышанный об ученике самого Платона и Биона Понтийского. Поместье в Стагире в хорошие времена приносило большой доход, Арис взял у матери в дорогу сто серебряных статеров, большую часть которых и передал Панкратию. И ещё они условились, что
