– Иисус! – позвал я. – Я не могу тут стоять. Мне страшно! Что ты делаешь?
– Вспоминаю все сеновалы и куриные перья, в которых валялся, – ответил голос Иисуса с небес. – Видишь, перья падают, как снежные хлопья? Когда я уйду отсюда, то буду исповедоваться каждый день! Мне надо снять с себя груз десяти тысяч женщин. Я буду описывать точные размеры: задница столько-то дюймов, грудь, как стонала, что у нее между ног, – пока священник не ухватит себя за вспотевшие подмышки! Раз уж я не могу обвить руками ножку в шелковом чулочке, то хоть вызову у церковника такое сердцебиение, что он начнет рвать на себе воротничок-стоечку. Во всяком случае, вот он я, на кресте, вдали от кривой дорожки. Гляжу на ночь, а ночь глядит на меня.
– На меня она тоже глядит, Иисус. Меня пугают темные дорожки и собор, я только что оттуда.
– Не суйся туда, – произнес Иисус, неожиданно придя в ярость.
– Почему? Ты ведь смотрел сегодня ночью на его башни? Ты что-нибудь видел?
– Просто не суйся туда, и все. Опасно.
«Знаю», – подумал я про себя.
И вдруг, оглянувшись вокруг, спросил:
– А что еще ты видишь, Иисус, вися там днем и ночью?
Христос окинул быстрым взглядом тьму.
– Ну что можно увидеть в пустой студии ночью? – тихо проговорил он.
– Мало ли чего!
– Да! – Христос повертел головой, глядя то на юг, то на север. – Мало ли!
– В ночь Хеллоуина, – бросил я наобум, – ты, случайно, не видел… – я указал кивком в сторону севера, на то место, в пятидесяти ярдах отсюда, – приставную лестницу на вершине вон той стены? И человека, пытающегося по ней забраться?
Христос внимательно посмотрел на стену.
– В ту ночь шел дождь. – Иисус обратил лицо к небу, вдыхая бурю. – Найдется ли такой дурак, который полезет туда в грозу?
– Ты.
– Нет, – сказал Иисус. – Я даже сейчас не здесь!
Он расставил руки в стороны, ухватился за перекладины креста, склонил голову и закрыл глаза.
– Иисус, – позвал я. – Они ждут тебя на седьмой площадке.
– Пусть себе ждут.
– Христос пришел вовремя, черт побери! Мир позвал Его. И Он пришел!
– Ты что, веришь во всю эту галиматью?
– Да!
И сам удивился, с какой горячностью я выкрикнул это «да», взлетевшее по его ногам к голове в терновом венце.
– Дурак.
– Нет, я не дурак!
Я попытался представить себе, что бы сказал Фриц, если бы был здесь, но здесь был только я, поэтому я сказал:
– Пришли мы, Иисус. Мы, несчастные, глупые человеческие существа. Но это не важно: мы пришли или Христос. Миру или Богу мы были нужны, чтобы увидеть мир и познать его. И мы пришли! Но мы запутались, забыли, какие мы невероятные существа, и не смогли сами себя простить за то, что натворили. И тогда, после нас, явился Христос, чтобы сказать слово, которое мы и так наверняка знали: прости. Смирись, такая у тебя работа. Пришествие Христа снова и снова повторяется в нас. И две тысячи лет мы все приходили и приходили, нас становилось все больше и больше, в основном искавших прощения для самих себя. Я бы окаменел навеки, если бы не мог простить себе все те глупости, которые натворил. Вот сейчас ты висишь на этом столбе и ненавидишь себя, ты распят на кресте, потому что ты – исполненный жалости к самому себе, упертый, тупой, актерствующий бездельник. А теперь слезай, черт возьми, пока я не забрался наверх и не укусил тебя за грязные лодыжки!
Раздался такой звук, будто стая тюленей залаяла в ночи. Иисус, запрокинув голову, вдыхал в себя воздух, заполняя легкие для хохота.
– Вот так речь! Как раз для труса!
– Не бойся меня, мистер! Берегись самого себя, Святой Иисус Христос!
Я почувствовал, как одинокая капля дождя упала на мою щеку.
Не может быть. Я дотронулся до щеки и лизнул свои пальцы. Соленые.
Иисус склонился вперед, заглядывая вниз.
– Боже! – Он был по-настоящему поражен. – Ты неравнодушен!
– Да, черт побери. И если уйду я, придет Фриц Вонг со своим хлыстом!
– Я не боюсь его прихода. Боюсь только твоего ухода.
– Тогда давай! Спускайся. Ради меня!
– Ради тебя?! – тихо воскликнул он.
– Ты так высоко. Что ты там видишь, на седьмой площадке?
– Кажется, огонь. Да.
– Это разложен костер, Иисус. – Я протянул руку и коснулся основания креста, взывая вверх, к фигуре, поднявшей голову. – И ночь уже на излете, и лодка пристает к берегу после того, как свершилось чудо с рыбой, и Симон-Петр идет по песку вместе с Фомой, Марком, Лукой и всеми остальными, туда, где на углях жарится рыба. Это…
– … Вечеря после Тайной вечери, – прошептал Иисус с высоты, глядя на осенние созвездия. Я видел над его плечом плечо Ориона. – Ты это сделал?!
Он взволнованно зашевелился. Я же спокойно продолжал:
– Я сделал больше! Теперь у меня есть настоящий финал, для тебя, финал, какой никто никогда не снимал. Вознесение.
– Это невозможно сделать, – пробормотал Иисус.
– Слушай.
И я сказал:
– Когда настает время ухода, Христос прикасается к каждому из учеников, а затем идет вдоль берега, удаляясь от камеры. Установите камеру прямо на песок, и будет казаться, что он взбирается по длинному пологому холму. И по мере того как поднимается солнце и Христос удаляется к горизонту, над песком витает горячее марево. Как на шоссе или в пустыне, где воздух растворяется в миражах, возникают и исчезают воображаемые города. Так вот, когда Христос почти добрался до вершины дюн, воздух колышется от зноя. Христос рассыпается на мельчайшие частицы. И вот его уже нет. Ветер заметает его следы на песке. Это твое второе Вознесение вслед за вечерей после Тайной вечери. Ученики плачут и расходятся по всем городам земли, чтобы возвестить о прощении греха. И когда начинается новый день, теперь уже их следы заметает рассветный ветер. КОНЕЦ.
Я замолчал, прислушиваясь к своему дыханию и стуку сердца.
Иисус тоже помолчал, а затем тихо, с изумлением, произнес:
– Я спускаюсь.
42
Впереди ярко светилась съемочная площадка, где нас ждали статисты, костер с жареной рыбой и Безумный Фриц.
В начале аллеи мы с Иисусом, подходя, заметили женщину. Подсвеченный силуэт, всего лишь темный абрис.
Увидев нас, она бросилась навстречу и остановилась, заметив Иисуса.
– Вот так дела, – сказал Иисус. – Это же Раттиган собственной персоной!
Констанция почти испуганно переводила взгляд с Иисуса на меня и обратно.
– Что мне теперь делать? – спросила она.
– Что?..
– Такая безумная ночь. Час назад я плакала над этой ужасной фотографией, а теперь… – Она внимательно посмотрела на Иисуса, и из глаз у нее ручьями потекли слезы. – Всю жизнь мечтала встретить тебя. И вот ты здесь.
Под тяжестью собственных слов она опустилась на колени.
– Благослови меня, Иисусе, – прошептала она.
Иисус отпрянул, словно вызывая мертвых из могил.
– Встань, женщина! – прокричал он.
– Благослови меня, Иисусе, – проговорила Констанция. И добавила почти про себя: – О господи, мне снова семь лет, я стою в белом платье для первого причастия, в Пасхальное воскресенье, и мир хорош, еще не успев стать дурным.
– Встань, юная леди, – сказал Иисус, уже тише.
Но она не шелохнулась и в ожидании закрыла глаза.
Ее губы беззвучно прошептали: «Благослови меня».
И вот Иисус простер руку, смиряясь против воли и кротко покоряясь, и положил ладонь на ее макушку. От этого легкого прикосновения слезы еще сильнее брызнули из ее глаз, а губы задрожали. Ее руки взлетели вверх, чтобы удержать, еще на миг продлить это прикосновение к ее голове.
– Дитя, – тихо проговорил Иисус, – я благословляю тебя.
И, глядя на коленопреклоненную Констанцию Раттиган, я подумал: «Вот она, ирония этого пропащего мира. Католическое чувство вины плюс актерская наигранность».
Констанция встала, не поднимая глаз, обернулась к свету и направилась к ожидавшему нас костру с ярко пылающими углями.
Нам оставалось только последовать за ней.
Собралась толпа – все статисты, уже появлявшиеся этим вечером в других сценах, плюс администрация киностудии и зеваки. Когда мы приблизились к ним, Констанция отошла в сторону с грацией человека, только что потерявшего сорок фунтов. «Сколько же еще она будет оставаться маленькой девочкой?» – подумал я.
Но тут на противоположной стороне съемочной площадки, по ту сторону ямы с углем, я увидел, как из темноты на свет выступили Мэнни Либер, Док Филипс и Грок. Взгляд каждого был так прикован ко мне, что я попятился назад, боясь заработать штрафное очко за то, что разыскал Мессию, спас Спасителя и урезал бюджет на ночь.
Взгляд Мэнни был полон сомнений и подозрения, в глазах доктора читалась откровенная злоба, а зрачки Грока туманились от паров хорошего бренди. Может, они пришли посмотреть, как Христос и я будем зажарены на вертеле? Так или иначе, когда Иисус твердым шагом направился к краю горящей ямы, Фриц, просветлев после недавнего припадка гнева, близоруко прищурился на него и крикнул:
