Парень почти бежал, пугаясь гулких отзвуков своих торопливых шагов, шарахаясь от редких прохожих да от шныряющих по улице крыс. Мерзко было у него на душе, но не только из-за случившейся по дороге напасти, имелась и другая причина для тоскливых предчувствий.
Почему орденские иерархи отпустили его домой? Признали идиотом, отлучили от человечества, а теперь вдруг подобрели. С чего бы это? Может, сочли, будто ежели Серая вернула обратно, то вины на нем больше нет? Хорошо, если так, только не приходилось раньше слыхать, чтоб кто-либо из отлученных возвращался обратно и чтобы такому позволили сновать среди людей. А слышать приходилось всякое; завсегдатаи таверны дядюшки Сатимэ шептались о многом. Но об отпущенных Серой Прорвой не рассказывали ни в таверне, ни в прочих местах. Неужели Нор действительно первый?
— Как ты думаешь, что будет дальше? Я имею в виду: что будет с тобой?
Сатимэ не смотрел на Нора, Сатимэ с нелепым вниманием изучал свою ладонь — будто она взаймы взята у кого-то, ладонь эта, и до завтра нужно решиться либо вернуть, либо выкупить. А Нор глядел в распахнутый печной зев. Там было красно и дымно, там с хрустом обжирался смолистыми чурками самодовольный огонь, беспросветно верящий в собственное бессмертие. Глупая, напрасная вера. Да и вообще этот мир не богат вещами, в которые стоит верить...
Парень понимал, что весь их долгий разговор, сеявшийся сквозь память, как мука сквозь драное сито, обязан был закончиться именно этим вопросом. Понимал, готовился, но так и не сумел ничего придумать. Что ж тут можно придумать, если сам не знаешь ответа?
Нор молчал, и Сатимэ заговорил сам, все так же не отрывая хмурого взгляда от своей пухлой ладони:
— Больше года назад, еще до того, как тебя Серой скормили... Так вот, Рюни пристала ко мне: «Сходи, батюшка, к юриспруденту да разузнай, дозволяется ли четырнадцатилетним парням жениться». Так пристала, что хоть плачь, хоть бранись — не отобьешься. Пришлось идти. И вот что объяснил мне юриспрудент: дозволяется, поскольку Арсд безлюдеет. Но... — Кабатчик коротко взглянул Нору в лицо и снова потупился. — Но если по достижении граничного возраста женатого подростка уличат в идиотизме, то отлучат не только его, а и всех родившихся от него детей, — выговорил он едва ли не по слогам.
Сатимэ выбрался из-за стола, прошелся туда-сюда по тесной кухоньке, потом остановился, уткнувшись лбом в оконное стекло. За окном была ночь. Долгим получается разговор. Долгим и нелегким.
— Я же не слепой, не глупый, — снова заговорил почтенный кабатчик. — Я сразу понял, почему Рюни так интересуется знать законы. Как она горевала, когда прослышала о твоем отлучении, как горевала! На свой лад, конечно... Уговорила господина Тантарра, бывшего твоего учителя в Школе, наставлять ее воинскому мастерству... Ты, наверное, знаешь, что господина Тантарра из-за тебя лишили орденского чина и школьной должности. Он бедствовал некоторое время, но потом как-то сумел исхлопотать себе индульгенцию, после чего был пожалован должностью начальника стражи Каменных Ворот. А для меня устроил выгодный подряд на доставку кое-какой снеди и напитков, предлагал даже маленький кабачок для господ начальников содержать. И я отпустил к нему Рюни. Думал, что уж под его-то присмотром ничего худого приключиться не может. И девочке кстати было новые места посмотреть, отвлечься от горести... А он сталь ей доверил, выпустил за Ворота... Не прощу, никогда не прощу!
Нор, грызя губы, рассматривал сутулую, жалкую спину дядюшки Лима, а тот говорил, говорил — путано, торопливо, словно опасался не успеть договорить до конца:
— Вот теперь, слава Ветрам, все так счастливо закончилось... Рюни совсем поправилась, а сегодня ты возвратился... Прости, не пустил я тебя к ней — уж пусть себе спит, потом, завтра увидитесь... Я понимаю, хорошо понимаю, к чему дело идет, чем у вас, скорее всего, закончится. Мешкать не хочу и не буду: слишком многим тебе обязан (и с Сарпайком, и прочие случаи — ничего не забыл). И песнями своими ты большой доход приносил... А потом, ты же капитанского рода. Пусть имущество растрачено, но девиз-то остался — такой зять для меня немалая честь. Да что я говорю?! Вздор это, вздор... Даже если бы мы с матушкой и решились препятствовать, так Рюни все равно бы по-своему учинила. С ней и во младенчестве никакого сладу не было, а теперь вовсе... Как хочет, так и устраивает... Но тебя, — Сатимэ резко обернулся, метнулся к столу, впился неожиданно сильными пальцами в плечо вздрогнувшего Нора. — Тебя прошу: повремени! Что хочешь требуй, только повремени с женитьбой до граничного возраста! Подумай, что будет, если тебя снова признают идиотом? Рюни не сможет жить, если ее детей... Нет, нет, нет, не скажу дальше, не стану приманивать горе!
Напуганный этим лихорадочным шепотом, парень закивал торопливо, забормотал: «Конечно, конечно...» Он собирался клясться чем-нибудь страшным (например, милостью всемогущих или райским благополучием покойницы-матери), но Сатимэ хотел не клятв, а искренности.
Потом они пили шоколад и болтали. Дядюшка Лим жалостно расспрашивал про руку. Как приключилось увечье? Не ломит ли культю на непогоду? И как же теперь парнишка станет управляться со смычком — может, надо раздобыть клавикорды?
Кабатчик не спросил, сможет ли теперь парнишка управляться хоть с чем-нибудь, кроме ложки, и Нор мысленно поблагодарил хозяина за деликатность и выдержку. Ведь тот наверняка опасается, что вернувшийся работник с прежними своими обязанностями не совладает, что станет он все бить да ронять и что из всех музыкальных инструментов ему теперь по силам один лишь бубен. Небось уже подсчитывает, во что обойдется содержание бесполезного дармоеда — ведь придется пока оставить калеку при таверне, раз уж ляпнул сдуру, скольким ему обязан.
Нор затряс головой, отгоняя досадные мысли. Глупо заранее растравлять душу, этим ведь все равно ничего не исправишь. А может статься, что исправлять ничего и не потребуется. Ведь в драке с пьяным шакальем однорукость не стала помехой, даже наоборот... Раньше вряд ли удалось бы так лихо разделаться с четырьмя противниками, каждый из которых казался намного сильнее. Значит, калеке удалось то, на что он не был способен во здравии? Почему?
Нет, все-таки думать о чем-либо серьезном не получалось. Жалко было портить изнурительными размышлениями нынешнее ночное сидение. Давно уже не бывало Нору так спокойно и благостно. Он успел заметить, что Сатимэ доставал шоколад из особого ларчика, где хранились припасы для гостей позначительнее, а старинный кипятильный сосуд и серебряная сухарница извлекались на свет лишь несколько раз в году, при визитах податного инспектора. И еще обратила на себя внимание парня та бережная осторожность, с которой дядюшка Лим вытряхивал из шитого бисером замшевого мешочка какие-то крохотные (значит, очень дорогие) конфетки. Кабатчик взял себе только одну — похоже было, что рачительному хозяину жаль угощаться подобной редкостью. А Нора он не пожалел угостить двумя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
