Хоусоны сели за свой столик, и Редж расстелил салфетку на коленях миссис Хоусон. Сделал он это одним незаметным движением, не касаясь дамы и не попадая в поле её зрения — в точности, как его учили. Она тут же принялась засыпать его потоком бессмысленных вопросов:
— А ты когда-нибудь катался на лыжах, Редж? Тебе бы понравилось. Ты должен как-нибудь приехать в Калгари, мы отвезём тебя покататься.
— Благодарю вас, мадам, но у меня слишком много работы.
— У тебя отличная фигура. Ты, должно быть, занимаешься спортом? Во что ты играешь, Редж?
— Дома я иногда играю в футбол.
— Что такое футбол, ради всего святого?
— Это когда две команды забивают друг другу голы, мэм.
Её муж хмуро наблюдал за этим обменом репликами, и как только Редж отошёл, принялся шипеть на неё:
— Так вести себя с прислугой — вульгарно. Ты не должна фамильярничать с ним. Тебя что, мать не учила манерам?
— Ты такой сноб.
— А ты простушка.
Напряжение между ними нарастало, и Редж старался держаться от них подальше. Когда он подошёл за грязными тарелками, миссис Хоусон пылала от гнева.
— Мой муж считает, что я не должна разговаривать с тобой, Редж, — заявила она. — Что ты об этом думаешь?
— Замолчи! — огрызнулся её супруг. — Оставь беднягу в покое.
Удерживая на подносе тарелки, Редж попытался подобрать со стола упавший кусочек цветной капусты. Миссис Хоусон повернулась к нему и дёрнула за пиджак в тот момент, когда он находился в особо неустойчивом положении.
— Я буду говорить с ним, когда захочу, — услышал Редж её фразу и попытался сохранить равновесие, но не смог. В последний момент ему удалось вывернуть поднос таким образом, чтобы тарелки попадали на пол, а не на колени гостям. За грохотом разбившейся посуды в салоне воцарилась тишина. Только эхо отразилось от резьбы потолка в стиле жакоб и растворилось в затишье перед бурей.
Редж тут же принялся за дело: он присел на корточки и начал собирать осколки руками. Рядом с ним появился Джон с совком и щёткой, и через минуту пол был опять идеально чистым. Старший официант, старый Латимер, всё видел, и когда Редж пробежал мимо него, ледяным тоном изрёк:
— Задержись после смены.
Когда Редж снова вышел в салон, к его облегчению Хоусоны уже удалились. Мистера Грейлинга тоже не было. Только миссис Грейлинг оставалась в одиночестве сидеть за столом. Редж подошёл поинтересоваться, не надо ли ей чего-нибудь.
— Я видела, что произошло, — сказала она ему. — В этом не было вашей вины. У вас теперь будут неприятности?
— Прошу вас, не беспокойтесь за меня, мэм.
— Я могла бы объяснить всё старшему официанту, если это вам поможет.
— Благодарю вас, — ответил Редж. — Но я всего лишь не удержал поднос. Мне жаль, если созданный мной шум побеспокоил вас.
Она посмотрела на него добрыми глазами и произнесла:
— Вам придётся заплатить за разбитую посуду, ведь так? Я знаю, каковы правила на этих лайнерах, и уверена, что фарфор этот очень дорогой. Пожалуйста, позвольте мне, по крайней мере, дать вам денег.
— Нам не положено принимать деньги от пассажиров. Но я вам очень благодарен за ваше предложение. — В какой-то миг он чуть не разрыдался под её материнским взглядом.
Она проявляла о нём больше заботы, чем его собственная мать, у которой вечно не было на него времени. Мать не могла дождаться, когда он уже начнёт работать, чтобы помогать содержать семью, и, похоже, только в этом она и видела его пользу.
— Ерунда. Многие члены экипажа принимают чаевые, и вы примите их от меня. Я настаиваю. Я передам их вам незаметно, никто ничего не увидит. Я сделаю это до прибытия в Нью-Йорк и больше не желаю ничего слушать. — Она поднялась, чтобы положить конец разговору. — Встретимся за ужином.
— Благодарю вас, мэм. — Редж отодвинул её стул, борясь с замешательством и приступом признательности одновременно.
Он решил принять от неё деньги, после того как старик Латимер объявил, что три разбитые фарфоровые тарелки стоят по два шиллинга и шесть пенсов каждая. Редж зарабатывал два шиллинга и четыре пенса в день, так что бой обойдётся ему в трёхдневную зарплату — иначе говоря, почти в половину того, что он рассчитывал получить за этот рейс.
— Но особенно плохо то, — сообщил он Джону, — что это попадёт в моё личное дело. Я пытался ему объяснить, как всё случилось, но он и слушать не стал. Для них одни правила, для нас — другие. Меня это всё уже достало.
— Такова жизнь. С системой сражаться бесполезно. — Джон никогда не попадал в переделки. Он нарушал правила редко и ни разу не поплатился за это.
— Тебе хорошо говорить, у тебя безупречная репутация. Я так стараюсь получить повышение, но в результате имею лишь выговоры.
— Ничего страшного не произойдёт, если ты впредь будешь держаться подальше от неприятностей. За один проступок тебе ничего не будет. Я бы согласился иметь твои проблемы, если бы женщины таращились на меня, как на тебя, — хмыкнул Джон. — Помнишь тех девиц, что мы встретили на ярмарке? Должно быть, всё дело в твоём томном взгляде.
— Не мели чепухи. — Редж пихнул его локтем.
Действительно, на ярмарке к нему прицепились две девицы и не оставляли в покое даже после того, как он сказал, что у него есть девушка. Джон их вовсе не интересовал, они хотели зацепить Реджа. Подобное внимание смущало его, он это ненавидел.
Видел свою барышню за обедом? — спросил Джон. — Ту, со шлюпочной палубы?
— Она так и не появилась. Наверное, обедает где-нибудь в другом месте. — Редж за последними событиями на время забыл про девушку, а теперь он вновь припомнил силуэт в серебристо-белом платье на фоне тёмного океана и летящую по воздуху шубку.
— Судя по твоему описанию, ты на неё сам запал, — подначивал Джон. — Ты любишь барышень из благородных.
— Да я бы к ней на пушечный выстрел не подошёл! — воскликнул Редж. — Ненавижу девиц, которые путаются с чужими мужьями!
— Боюсь, это известие разобьёт ей сердце. — Джон изобразил рыдающую в рукав девушку.
Редж рассмеялся, но он и вправду осуждал женщин, которые поступали подобным образом. Он готов был поклясться, что они не задумывались о последствиях, о том, как их действия могут повлиять на жизнь других людей. Эгоистичные особы, превыше всего ставящие только собственную выгоду.
* * *
В детстве в Саутгемптоне ему приходилось лежать, вжавшись в кровать, вместе со своими тремя братьями, и слушать доносившиеся из соседней спальни стоны, скрип матрасных пружин и женские вздохи. Редж понимал, что, пока его мать на работе — она работала по ночам в прачечной, — отец был с кем-то другим. Естественно, он мало что знал про секс, но чувствовал происходит нечто нехорошее.
— Языком не трепли, а то я тебе ухо на глаз натяну, — угрожал отец, когда за завтраком Редж глядел на него с упрёком.
Он был ещё достаточно мал и чувствовал, что должен рассказать обо всём матери, но не делал этого, потому что она и так всё время была печальной. Когда она оставалась дома, то часто сидела на кухне за столом и плакала. Реджу совсем не хотелось расстраивать её ещё больше. Когда ему исполнилось восемь, отец ушёл из семьи. Он слышал, как мать говорила, что это всё из-за «той потаскухи». Она всё дольше задерживалась на работе в прачечной, пила джин и становилась год от году мрачней. Реджу приходилось присматривать за братьями, собирать для них скудные трапезы и время от времени заставлять помыться.
С четырнадцати лет Редж связал свою судьбу с морем. Так поступали многие из тех, кто родился в Саутгемптоне. Все его приятели пошли по тому же пути. Они становились пожарными и кочегарами, электриками и смазчиками, но Редж, всегда мечтавший обслуживать богатых пассажиров, выучился на салонного стюарда и пробился из третьего класса в первый. Он освоил тонкости профессии, мог рассказать о каждом блюде в меню, а главное, умудрялся так виртуозно скользить между столиками, что обедающие даже не замечали его присутствия. Он не прикасался к ним и не нависал над ними. Его дыхание не долетало до их лиц. Он появлялся и исчезал, прежде чем клиенты успевали моргнуть глазом. Это было почти искусство, и Редж считал, что в совершенстве овладел им.
