ней — обломки мебели. Это была не только их мебель: ею пользовались до них многие поколения.
Ибо здесь ничто не пропадало, ничто не выбрасывалось. Таков был закон, один из многих законов, здесь никто не имел права расточать, не имел права выбрасывать. Все, что было, использовалось до последней возможности. Здесь ели необходимое количество пищи — не больше и не меньше; одним и тем же воздухом дышали снова и снова. Все отбросы шли в конвертор, где превращались во что-нибудь полезное. Даже покойников — и тех использовали. А за многие поколения, прошедшие с Начала Начал, покойников было немало. Через некоторое время, может быть скоро, покойником станет и Джошуа. Он отдаст свое тело конвертору на пользу товарищам, заплатит свой последний долг — и даст право Джону и Мэри иметь ребенка.
«А нам нужно иметь ребенка,— думал Джон, стоя среди обломков,— нам нужно иметь ребенка, которого я научу Читать и которому передам Письмо».
О Чтении тоже был закон. Читать воспрещалось, потому что Чтение было злом. Это зло существовало еще с Начала Начал. Но люди давным-давно, еще во времена Великого Пробуждения, уничтожили его, как и многое другое, и решили, что оно не должно существовать.
Зло он должен передать своему сыну. Так завещал ему давно умерший отец, которому он поклялся, и теперь должен сдержать клятву. И еще одно завещал ему отец — беспокойное ощущение того, что закон несправедлив. Хотя законы всегда были справедливыми. Ибо все они имели какое-то основание. Имел смысл и Корабль, и те, кто населял его, и их образ жизни.
Впрочем, если на то пошло, может быть, ему и не придется никому передавать Письмо. Он сам может оказаться тем, кто должен его вскрыть, потому что на конверте написано: «ВСКРЫТЬ В СЛУЧАЕ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ». «А это, возможно, и есть крайняя необходимость»,— сказал себе Джон Хофф. И Грохот, нарушивший тишину, и стена, ставшая полом, и пол, ставший стеной.
Из других кают доносились голоса: испуганные крики, вопли ужаса, тонкий плач детей.
— Джон,— сказала Мэри,— это был Грохот. Теперь Конец.
— Не знаю,— ответил Джон.— Поживем — увидим. Мы ведь не знаем, что такое Конец.
— Говорят…— начала Мэри, и Джон подумал, что так было всегда.
Говорят, говорят, говорят…
Все только говорилось; никто ничего не читал, не писал…
И он снова услышал слова, давным-давно сказанные отцом.
— Мозг и память ненадежны; память может перепутать или забыть. Но написанное слово вечно и неизменно. Оно не забывается и не меняет своего значения. На него можно положиться.
— Говорят,— продолжала Мэри,— что Конец наступит вскоре после Грохота. Звезды перестанут кружиться и остановятся на черном небе, и это будет верным признаком того, что Конец близок.
«Конец чего? — подумал Джон,— Нас? Или Корабля? Или самих звезд? А может быть, Конец всего — и Корабля, и звезд, и великой тьмы, в которой кружат звезды?»
Он содрогнулся, когда представил Конец Корабля или людей,— не столько из-за них самих, сколько из-за того, что тогда придет Конец и замечательному, так хорошо придуманному, такому размеренному порядку, в котором они жили. Просто удивительно; ведь людям всегда всего хватало, и никогда не было ничего лишнего. Ни воды, ни воздуха, ни самих людей, потому что никто не мог иметь ребенка, прежде чем кто-нибудь не умрет и не освободит для него место.
В коридоре послышались торопливые шаги, возбужденные голоса, и кто-то забарабанил в дверь, крича:
— Джон! Джон! Звезды остановились!
— Я так и знала! — воскликнула Мэри,— Я же говорила, Джон. Все так, как было предсказано.
Кто-то стучал в дверь.
И дверь была там, где она должна была быть, там, где ей полагалось быть, чтобы через нее можно было выйти прямо в коридор, вместо того чтобы подниматься по лестнице, теперь бесцельно висящей на стене, которая раньше была полом.
«Почему я не подумал об этом раньше,— спросил он себя,— Почему я не видел, что это глупо: подниматься к двери, которая открывается в потолке? А может быть,— подумал он,— так и должно было быть всегда? Может быть, то, что было до сих пор, было неправильно? Но значит, и законы могли быть неправильными…»
— Иду, Джо,— сказал Джон.
Он шагнул к двери, открыл ее и увидел: то, что было раньше стеной коридора, стало полом; двери выходили туда прямо из кают, и взад и вперед по коридору бегали люди. И он подумал: теперь можно снять лестницы, раз они не нужны. Можно спустить их в конвертор, и у нас будет такой запас, какого еще никогда не было.
Джо схватил его за руку и сказал:
— Пойдем.
Они пошли в наблюдательную рубку. Звезды стояли на месте.
Иллюстрации TOM O.REILLY
Все было так, как предсказано. Звезды были неподвижны.
Это пугало, потому что теперь было видно, что звезды — не просто кружащиеся огни, которые движутся на фоне гладкого черного занавеса. Теперь было видно, что они висят в пустоте; от этого дух захватывало, начинало сосать под ложечкой. Хотелось крепче схватиться за поручни, чтобы удержаться в равновесии на краю головокружительной бездны.
В этот день не было игр, не было прогулок, не было шумного веселья в зале для развлечений. Везде собирались кучки возбужденных, напуганных людей. Люди молились в церкви, где висела самая большая Священная Картина, изображавшая Дерево, и Цветы, и Реку, и Дом вдалеке, и Небо с Облаками, и Ветер, которого не было видно, но который чувствовался. Люди убирали и приводили в порядок на ночь каюты, вешали на место Священные Картины — самое дорогое достояние каждой семьи, снимали лестницы.
Мэри Хофф вытащила Священную Картину из кучи обломков на полу. Джон, стоя на стуле, прилаживал ее к стене, которая раньше была полом, и размышлял, как это случилось, что каждая Священная Картина немного отличается от другой. Это впервые пришло ему в голову.
На Священной Картине Хоффов тоже было Дерево, и еще были Овцы под Деревом, и Изгородь, и Ручей, а в углу — несколько крохотных Цветов. Ну и, конечно, Трава, уходившая вдаль до самого Неба.
Когда Джон повесил Картину, а Мэри ушла в соседнюю каюту посудачить с другими перепуганными женщинами, он пошел по коридору, стараясь, чтобы его походка казалась беззаботной, чтобы никто не заметил, как он спешит.
А он спешил: неожиданная для него самого необыкновенная торопливость, как сильная рука, толкала его вперед.
Он старательно притворялся, будто ничего не делает,
