Осколки так и брызнули, а звук получился пугающий — мушиный пришлец, как показалось мне, оглянулся на него и чуть ли не присел враскоряку. Этим и воспользовалась дракон. Зеленея мхами и
смарагдами[77] в скупом осенней свете, сказочное создание подлетело к мёртвой мухе, кашлянуло, кувыркнулось в воздухе и обрушило на прах пламя. Кстати, алое. Цвета галстука и скарлатины.
Мухи, бабочки, жуки, стрекозы и прочая дребедень вспыхнули ясно и догорели с писком, словно старая хвоя.
Спустя минуту от яростно размахивавшей конечностями пыльной твари не осталось и следа — лишь дым. Аня открыла балконные створки и всё развеялось.
— Героиня дня, — одобрил я драконье поведение. И заметил остальным пряникам, — вот с кого надо брать пример, а не бубнить тут: «Майстер, майстер — дай фломастер…»
Пряники понуро сбились в кучку и вздохнули хором.
Сразу за балконом длилась осень, косматые низкие тучки лениво перетекали из северного угла небес на юг, вслед духам лета, гречишному цвету и остальной фата-моргане…
На площадь, звякая и рыча со зла на подъём в крутую гору, вкатилась очередная двойка.
Аня закрыла двери.
— Прекрасное поощрение! — воскликнула дракон. — Чувствую себя достойной!
— Буду звать тебя дракондрой, — заботливо отозвался я.
Она спикировала на спинку стула и уселась там, грациозно уложив хвост. Хищник на окне прижал уши и пошипел упреждающе. В пространство.
— Мы недостаточно хороши… Горе… — хором сказали пряники. Кроме совы.
— Нечего самобичеваться, нашли время и место, — сурово ответил я. — Отныне моя просьба и пожелание к вам: сторожите меня, предел и близких мне, удвоив старания. Иначе в мякиш…
— Служим лишь тебе, — согласились пряники. И сова.
Слова существ подтвердили искры и лязг второго трамвая, отбывающего с нашей площади. Вышло торжественно. И немного сценично — ведь свет за окнами переменился, небо стало темно-серым, будто вспомнило, каково это собираться в грозу, летом — когда всё беспощадно, быстро, громко. И скоро пройдёт.
— Я постараюсь найти другой, — как-то бесцветно заметила Гамелина. — Другой кувшин.
Я высмотрелся на неё и ничего не понял.
— Разбила, — всё так же бесцветно продолжила Аня. — Ваш кувшин. Стеклянный. Руки дрожали. Дай мне веник, я осколки вымету.
— Так вот что лопнуло! — обрадовался я. — Честно говоря, думал — в голове стреляет уже. А это ты.
— С чего бы у тебя стреляло в голове? — поинтересовалась Аня. — Может, и руки дрожат? Ты же почти не пил. Так, немного…
— От недосыпа, — буркнул я. — Не дам тебе веник, сам всё вымету, отойди.
Но не успел я замести следы и пересчитать осколки, как позвонили в дверь. Без всяких условностей. Один, очень длинный звонок.
— Вас не увидят, — сказал я пряникам. — Невизим ниревес…
И пошёл открывать.
«Горэнерго», — раздалось с той стороны двери, и я открыл неизбежному — каким бы оно ни было…
— А у вас несплата! — торжественно заявило мне Горэнерго, врываясь в квартиру. — Почему ответного сигнала нет?
— Разбили правый поворотник, — машинально ответил я. — Вы о чём сейчас?
Решительный напор Горэнерга в лице плотного мужичка в шапочке сник.
Горэнерго почесал шапочку, потом голову под ней, достал из недр кацавейки фонарик и посветил по стенам.
— Он за несплату, — сурово сказала следующая габаритная гостья в туго сидящей куртке и шикарнейшей «лебяжией» шапке над красным лицом. — У вас ото с лета, — продолжила вещать тётя. — А на осень — по новой Обнаружилося. Нема проплаты. Пишем до вас, открытку слали, телефон весь скрутили — а вам тут всё до сраки дверцы. Прийшлося йты. Ходим-ходим. Пока до вас долезешь, ноги стерёшь.
— Сидели бы у норе, — кротко ответил я. — С ногами.
— Крутять счётчик, — авторитетно сказал мужичок и поправил шапочку.
— И пимпочки нашей нет из пломбою! — сурово изрекла «лебяжия».
Горэнерга уважительно посветил ей фонариком в пасть, потом в глаза мне, а затем на наш счётчик — в красивой нише.
— Есть разрешение на утопления? — крикнул он.
— Только на расстрел взять успели, а что? — не сдался я.
— Шуткует, — мрачно сказала «лебяжия». — Пломбуй их, Вовчик.
— Будем гасить, — зловеще ухмыльнулся Вовчик и выключил фонарик. Потом включил опять, и так два раза. Я кашлянул, и фонарик вылетел за дверь.
— От никак не пойму, шо вы за люди, хто вас послал, — начал я, вытесняя тётку в «лебяжией» к порогу. — С какой организации, где бумага с документом? Фотография лица не вместилась, да? Поналазили тут с грязюкой, надышали перегаром, дальше угрозы какие-то, с пимпочкой…
— Вовчик, вернися на каледор! — рявкнула тётка.
Горэнерга, ловящий суетливый фонарик на нашей площадке, сунулся было в квартиру…
— Маме своей топчите в прихожей, — сказал я. — У нас всё оплачено. Ждите тут. Принесу корешки.
— Ты смотри, какой умный! — пошла на таран баба. — В нас, в жэке, у ваши коришки вся бухгалтерия вгрызалася, як слипый у дыню! Найшли! Несплата за лито! Пробытый Вал, сорок два, квартира симдесять, Гицонова Анна Петривна. То вы?
— То всё дурня, — резюмировал я. — Сначала так: не Гицонова, а Гедеонова, потом не Анна, а Алла, дальше — не симдесять, а симдесят сим. Теперь скажу — после Венгберг вы не жэк, а пшик, довели работника до грыжи. Довгрызался. Грисы.
— Не лайся, — миролюбиво сказал Вовчик. — Зара вас скоренько запломбую, а ты придёшь на жэк, разом из корешками и выправишь всю каку. Так мы запустим снова. Где там ваш счётчик, и хто его разрешил в стену топить?
— Не-не-не, — быстро ответил я. — Иди в жэк, к себе, и тям пломбуй сколько съешь.
— Шо значе «не-не-нс»? — вскипела баба, — щас вернемся и с милицией.
— Ой, так испугался, — ответил я. — Ещё вахтёра с театрального гукните, он цирк любит, когда не спит.
Тут утомлённый перепалкой Вовчик ловко проскользнул к нише со счётчиком и даже почти сунул туда руку…
Стена тут же сомкнулась прямо перед ним, едва не защемив Вовчиковы пальцы. Лампочка под потолком пискнула и погасла, а прямо из свежей кирпичной заплаты на стене вырвался сноп искр. Синих.
— Дав током! — потрясённо сказал полуприсевший Вовчик. — И сховався… Тю!
— Хулюган! — неожиданно тоненьким голосом сказала «лебяжия». — Звоню у милицию! Будем складатъ протокол! Вовчик, це притон, це босякы… Це банда, Вовчик!
У меня похолодели пальцы до совершенно ледяного состояния и покалывания.
— Агидомегидо, — сказал я, вроде в сторону, зато в необходимую. — Во имя белого, что на чёрном, и скрытого в стенах…
— Шо ты там буркотишь? — ласково поинтересовалась баба. — Хочешь прощения? Не буде тоби про…
— Ты меня не вспомнишь, обо мне не скажешь, только услышишь: прошу, хочу и требую, — сказал я. — За все несправедливые слова свои продолжай делать, что начнёшь — от сейчас и
