— А сейчас?
— Вчера выплатили деньгами. Утихло. Но хочу поговорить в клепальном цехе. Ты там работал? Они шумели больше всех. Да оно и понятно — работа адова.
Тем временем они уже шагали к цеху, из ворот которых тянуло горелым углем; когда вошли туда, под темные решетчатые своды, увидели в едкой пелене сизого дыма громадные паровозные котлы. Там и тут в металлических «шарманках» пламенел раскаленный кокс, раздуваемый ножными мехами. Рабочие выхватывали щипцами из жара огненно-яркие заклепки, похожие на красные грибы, и вставляли их в отверстия, простроченные в гнутых стальных листах. В глубине котла начинал гулко стучать молот, а снаружи, широко расставив ноги, подручный держал ту заклепку, принимая на себя ухающие удары клепальщика. Он содрогался от каждого шлепка клепального молотка, в его лицо летела окалина, гром железа разрывал барабанные перепонки. Недаром на заводе прозвище здешним было «глухари». В грохоте листовой стали, окруженные пылающими циклопьими глазами раскаленных «шарманок» с горящим коксом, они разговаривали жестами, понимая друг друга по малейшему движению.
— Я прикреплен сюда, партийное поручение, — сказал Рагоза, привычно огибая навалы холодных заклепок и горы угля. — Ты выступишь?
— Да вы что? — ужаснулся Глоба.
Шум и грохот начали медленно затихать. Серым пеплом подернулся кокс в переносных горнах. Люди стекались к воротам, где было светлее, где легче дышалось под сквозным ветром, рассаживались на ящиках и грудах железных обрезков. В наступившей тишине стало слышно чириканье воробьев под закопченными сводами цеха.
Рагоза спросил, чуть напрягая голос:
— Ну что — с вами сполна рассчитались, товарищи?
Послышались ответы, то веселые с шутками, то раздраженно-злые. Кто-то поднялся с паровозной тележки и закричал, размахивая руками.
— Поиздевались! Над рабочим классом! В грош не ставите! Сами зажирели-и!
— Да уж куда там, — усмехнулся Рагоза, тронув пальцами запавшие от худобы щеки, и среди рабочих прошел смешок.
— Будем считать инцидент исчерпанным, — сказал Рагоза. — Тем, кто попытался нас настроить против Советской власти, даром это не пройдет… Тут уж поверьте мне. Больше такого не повторится!
— А Советскую власть саму надо спасать, — сердито проговорил старый клепальщик с черным от сажи лицом. — Вот-вот нэпманы ее сожрут без остатка!
— Ну уж не-е-ет! — гневно бросил Рагоза. — Новая экономическая политика ничего существенного не изменила в государственном строе Советской России! И не изменит никогда! До тех пор, пока власть находится в руках рабочих. А то, что это так, уже ни у кого не вызывает сомнения! Даже у самых отъявленных контрреволюционеров! Или, может, кто тут в том не уверен?
Встретив сочувственное молчание, Рагоза продолжал, уже немного успокоившись:
— Главное для нас теперь что? — немедленно улучшить положение рабочих и крестьян. От этого зависит все — продналог, развитие оборота земледелия с промышленностью… Капитализм нам не страшен. Мы держим в своих руках власть, транспорт и крупную промышленность.
— А у Шиманского на табачной фабрике больше платят, — перебил чей-то язвительный голос. — А уж какой буржуй!
— Врешь! — повернулся к нему Рагоза. — Не больше!
— Ну столько же… Так ведь буржуй!
— Вот именно! Согласен! Но он же, тот Шиманский, прибыль гребет себе в карман. Дает ли он рабочим бесплатные отпуска? Молчишь! Думает он о безопасности своих рабочих, когда они час за часом дуреют от табачной пыли у станков, которые давным-давно надо бы списать в утиль, потому что они пальцы отхватывают с таким же остервенением, как и папиросный картон?! А калек он обеспечивает пожизненной государственной пенсией? Дудки!
— Зато вещи у них красивее наших, — возразил тот же голос. — Бывает, нашу вещь возьмешь в руки — плюнуть хочется! А у них качество! И потом… В убыток себе не работают. Говоришь: прибыль гребет в карман… Так то ж прибыль! А мы горбим, а все в заводской кассе мыши гнезда вьют. Вот и ответь, начальник!
— Вот тут ты, товарищ, ударил в самую точку, — хмуро согласился Рагоза. — Поцелил точно. Что тебе сказать? Ты вспомни, браток. Как мы начинали революцию? Поначалу, чего там греха таить, никудышние мы были солдаты. Сколько пороху даром пожгли, снарядов и пуль пораскидали понапрасну! А потом что получилось? С той стороны у беляков самолеты, пушки страшенных калибров, а потом уже и вообще, не дай бог, бронированные чудовища еще невиданные — танки! И мы все это — к чертовой матери с нашей земли. Поднаучились. Окрепли в кости. Весь мир поразился!
— Ты, начальник, назад-то не вспоминай, — насмешливо перебили Рагозу. — Мы там и сами были… Буржуй лезет из всех нор — доколь так будет? Где грань дозволенного ему? И какой нэпманам укорот?
— Я понимаю, о чем вы сейчас, — кивнул головой Рагоза. — Это для меня не новость… Многие сейчас говорят о нас, коммунистах: люди вы хорошие… Планы у вас замечательные, да только дело, за которое вы взялись, хозяйствование, вы ни черта не знаете! Так говорят?! Мол… Буржуй хоть нас и грабил, наживался на прибылях, но хозяином был неплохим. А у вас все из рук валится. Все забюрократили. Экономике вы не обучены. Торговать не умеете. Поднимать из разрухи промышленность, создавать прибыльные производства — это вам не на коне скакать с клинком в руке под пушечные выстрелы. На ура тут не возьмешь…
— Да это уж так, — с горечью вздохнул старик-клепальщик. — И правда в тех словах есть, товарищ начальник.
— Да какой я тебе начальник?! — вспылил Рагоза. — Думаешь, у меня у самого глаз нету? И я ничего вокруг себя не замечаю? И партия наша, партия большевиков, не знает о том, что делается на заводах и в деревне? Мы везде на все ответственные посты назначили самых лучших коммунистов. И часто от них никакого толку — потому что они не умеют хозяйничать. Он, большевик, все каторги исходил, на фронтах гражданской войны бросался в штыковые атаки, четырежды ранен, самый честный-распречестный, а торговли вести не может и, бывает, учиться этому не хочет… Ему стыдно! Он же революционер, а его заставляют брать в руки аршин и бухгалтерские счеты…
— Точно как наш директор, — выкрикнул кто-то беззлобно. — Перекоп брал, а заводскую контору обходит стороной, как чумную.
— Вот тут бы наш революционный энтузиазм, который мы показали в боях, соединить бы с умением толково хозяйничать и торговать… Цены бы не было такому человеку! И мы, товарищи, сознаем, что таких людей у нас мало, может, даже бедственно мало, но они есть! На одиннадцатом съезде партии Ленин сказал… Вы, товарищи, послушайте, я на память говорить буду: «За этот год мы доказали с полной ясностью, что хозяйничать мы не умеем. Это основной урок. Либо в ближайший год мы докажем обратное, либо Советская власть существовать не может». Вот оно! Не может! Выхода у нас нет. В соревновании государственных и капиталистических предприятий победа должна остаться за нашим государством, в этом сомнений нет! Но дорога тяжелая, горя на ней мы хлебнем, не одна пуля ударит нам в спину из засады. Два дня тому назад вам не выплатили заработную плату — заводская казна пуста… Вчера остановилась ткацкая фабрика — нету сырья. Удивительное дело — через дорогу отлично работает ткацкая фабрика братьев Минаевых. Им что, сырье с неба падает?! Сегодня утром… гвоздильный завод Скрыни выбросил на рынок большую партию своего изделия по цене ниже стоимости гвоздей нашего госзавода. Что нам делать? Останавливать свой завод, распускать рабочих… Нет! Черт возьми, мы войдем с этим делом в правительство, купим за границей на народное золото самые лучшие станки и в конкурентной борьбе уничтожим нэпмана Скрыню! С помощью техники и трудового героизма рабочих, я правильно говорю?
