— Что это значит? — спросил Изгримнур, но Диниван не ответил: рука его шевелилась на груди, подобно умирающему пауку, безнадежно пытаясь расстегнуть ворот. Изгримнур осторожно вытащил святое древо из-под его сутаны и положил его ему на грудь, но священник слабо качнул головой, еще раз попытавшись просунуть руку за пазуху. Изгримнур вытащил золотой свиток и гусиное перо, висящие на цепочке. Застежка открылась, и цепь крошечной блестящей змейкой скользнула с шеи Динивана.
— Отдай… Тиамаку, — просипел Диниван. Изгримнуру с трудом удалось расслышать его за гулом приближающихся голосов и треском пламени в соседнем коридоре. Герцог опустил ее в карман своего монашеского одеяния, затем поднял голову, встревоженный неожиданным движением рядом. Один из неподвижных стражников, освещенный судорожным светом пожара, качнулся на месте. Через мгновение он с шумом повалился, шлем его покатился по плитам. Воин застонал.
Когда Изгримнур снова взглянул на Динивана, свет уже угас в его глазах.
Глава 16. ЛИШЕННЫЕ КРОВА
В аббатстве царила полная темень, а тишину нарушало только прерывистое дыхание Саймона. Потом Схоуди заговорила снова. Теперь ее голос не был сладостным шепотом.
— Встань.
Какая-то сила потянула его, давление ее было нежным, как паутина, но крепким, как железо. Мышцы его сжимались помимо воли, но он сопротивлялся. Некоторое время назад он прилагал усилия, чтобы встать, сейчас он изо всех сил пытался остаться лежать.
— Зачем ты противишься мне, — надулась Схоуди. Ее холодная рука, коснувшись его груди, скользнула ниже, к животу. Он вздрогнул и потерял власть над своим телом, когда воля девушки взяла его в тиски. Неодолимая, но неощутимая сила подняла его на ноги. Он качался в темноте, не в силах обрести равновесие. — Мы отдадим им меч, — ворковала Схоуди, — черный меч — о! — мы получим такие прелестные подарки…
— Где… мои… друзья? — хрипло спросил Саймон.
— Молчи, дурачок. Выйди во двор.
Он, беспомощно спотыкаясь, пересек комнату, больно ударяясь о невидимые предметы, качаясь, как неумело управляемая марионетка.
— Вот, — сказала Схоуди.
Дверь распахнулась, петли заскрипели, комната наполнилась мрачным красноватым светом. Она остановилась в дверях, светлые волосы развевал ветер.
— Иди сюда, Саймон. Смотри, какая ночь! Бурная ночь!
Костер во дворе полыхал. Маяк пламени почти достигал покатой крыши и отбрасывал Красные отблески на потрескавшиеся стены аббатства. Дети Схоуди, и маленькие, и постарше, кидали в костер самые разные и странные предметы: ломаные стулья и другую разбитую мебель. Сухостой, добытый из леса, горел с непрерывным шипением. По-видимому, в костер бросали все, что попадалось под руку: камни, кости, битую посуду и осколки цветного стекла из витражей аббатства. Освещенные пляшущим пламенем глаза детей вспыхивали желтым светом, как у лисиц.
Неверным шагом Саймон сошел в заснеженный двор, Схоуди шла следом. Тоскливый вой пронзил ночную тишину, звук отчаянного одиночества. Медленно, как разнежившаяся на солнце черепаха, Саймон повернул голову к зеленоглазой тени, сидящей на вершине холма за поляной. Луч надежды осенил Саймона, когда она подняла морду и снова завыла.
— Кантака! — крикнул он. Имя это прозвучало странно в его непослушных губах. Волчица не подошла ближе. Она снова задрала морду и завыла. Страх и отчаяние слышались в этом звуке так явственно, как будто она говорила по-человечьи.
— Мерзкое животное, — заметила Схоуди брезгливо. — Поедательница детей, воющая на луну. Она не подойдет к дому Схоуди. Она не разрушит моих чар. — Колдунья уставилась на зеленые глаза, и вой Кантаки превратился в повизгивание боли. Через мгновение волчица повернулась и исчезла за холмом. Саймон в душе произнес проклятие и снова изо всех сил попытался освободиться, но по-прежнему остался беспомощным, как котенок, которого держат за шкирку. Только голова, казалось, принадлежала ему, а каждое движение чужого тела было болезненным и трудным. Он медленно обернулся, ища глазами Бинабика и Слудига, и замер, глаза его расширились.
Две скрюченные фигуры, одна маленькая, другая большая, лежали на заснеженной земле у облупленной стены. Слезы замерзли жгучими льдинками на щеках Саймона, но какая-то сила потянула его голову назад, повернула ее и заставила против воли сделать еще один шаг к костру.
— Стой, — сказала Схоуди. Ее широкая белая ночная рубашка развевалась на ветру, ноги были босы. — Я не хочу, чтобы ты подходил слишком близко. Ты можешь обгореть, и это тебя испортит. Стань вон там. — Полной рукой она показала на место в двух шагах, и Саймон, ощущая себя продолжением ее руки, прошел по талому снегу на место, указанное ею.
— Врен! — крикнула, Схоуди. Казалось, ее охватила какая-то безумная радость. — Где веревка? И где ты сам?
Темноволосый парнишка возник в дверях аббатства.
— Я здесь, Схоуди.
— Свяжи его хорошенькие ручки;
Врен рванулся вперед, скользя по обледенелой земле. Он ухватил вялые руки Саймона, оттянув их назад и ловко связал веревкой.
— Зачем ты это делаешь, Врен? — спросил пораженный Саймон. — Мы были добры к тебе.
Хирка ничего не ответил и потуже затянул узлы. Покончив с этим, он положил маленькие руки на плечи Саймона и толкнул его туда, где уже лежали, скорчившись, Слудиг и Бинабик.
Как и у Саймона, руки у них были связаны за спиной. Глаза Бинабика поймали взгляд Саймона, белки их блеснули в отсветах костра. Слудиг дышал, но был без чувств, струйка слюны застыла у него на бороде.
— Друг Саймон, — просипел тролль, но эти слова тяжело дались ему. Маленький человечек набрал воздуха, как бы пытаясь сказать что-то еще, но снова погрузился в молчание.
На другом конце двора Схоуди наклонилась, чтобы очертить круг в тающем снегу, рассыпая струйкой красноватый порошок. Затем она начала царапать знаки на размокшей земле, высунув язык, как старательная ученица. Врен стоял на некотором расстоянии, переводя глаза с нее на Саймона и обратно, причем лицо его не выражало никаких чувств, кроме чисто животного внимания к происходящему.
Перестав подбрасывать в костер, дети столпились у стены аббатства. Одна из малышек уселась на землю в своем тонком одеянии и тихо заплакала, мальчик постарше небрежно погладил ее по головке, как бы успокаивая. Они все неотрывно следили за действиями Схоуди. Ветер раздул костер в дрожащий огненный столб, который окрасил их серьезные мордашки в пунцовый цвет.
— Ну, где Гонза? — спросила Схоуди, плотнее закутываясь в ночную рубашку и выпрямляясь. — Гонза!
— Я приведу ее, Схоуди, — сказал Врен. Он исчез в тени за углом аббатства на несколько мгновений и вернулся с черноволосой девочкой-хиркой, на год или два старше его. Между ними покачивалась тяжелая корзина, задевавшая за все неровности почвы, пока они не опустили ее у пухлых ног Схоуди. Оба затем побежали к остальным детям, сгрудившимся у стены. Вернувшись к ним, Врен стал впереди группы, вытащил из-за пояса нож и начал нервно кромсать им оставшийся кусок веревки. Саймон чувствовал напряжение, исходившее от мальчугана на другом конце двора, но причина этого оставалась неясной для его вялого сознания.
Схоуди нагнулась к корзине и вынула череп, нижняя челюсть которого держалась всего на нескольких полосках высохшей кожи, так что безглазое лицо, казалось, разинуло рот в изумлении. Корзина, как теперь стало понятно Саймону, была доверху наполнена черепами. Ему вдруг стало понятно, куда подевались родители всех этих детей. Его занемевшее тело непроизвольно дернулось, но он отметил это лишь краешком сознания, как будто это произошло с кем-то другим, далеким. Врен ковырял блестящим лезвием конец веревки, лицо его было нахмурено. Саймон вспомнил: среди прочих обязанностей Врена Схоуди упомянула и то, что он был для нее и мясником, и поваром. Сердце его упало.
Схоуди подняла перед собой череп, ее странно миловидное лицо было полностью поглощено созерцанием, как у ученого, внимательно изучающего таблицу сложных математических формул. Она раскачивалась из стороны в сторону, как лодка в бурном море, ночная рубашка раздувалась и хлопала, подобно парусу. Она запела высоким детским голосом.
В дыре, в дыре, в земляной кожуре,
Мокроносый крот тихо песню поет
О холодных камнях, о грязи и костях.
Он тихонько поет всю ночь напролет,
Пока роет ход
В глубину, к червям, к пустым черепам.
Там жуки живут и яички кладут,
Их черные ножки землю скребут.
А вокруг сама распростерлась тьма,
Капюшоном черным скрыла она
Их позор, их песни, их имена —
Имена мертвецов, опустевших шатров,
Пустые ветры пустых голов.
Молодая трава на старых камнях,
