- Я не понял ее жаргона, - заметил он. - Должно быть, она приняла вас за другую.
- Женщина в голубом несколько раз повторяла, что надо заплатить по счету и переехать.
Жером пожал плечами, и г-жа де Фонтанен уловила как бы отголосок прежнего его смеха - немного искусственного, немного фатовского смеха, узнала его манеру смеясь откидывать голову.
- Ха-ха-ха!.. До чего это глупо! - воскликнул он. - Старуха, может быть, боится, что я не уплачу! - Казалось, он считает совершенно нелепым само предположение, что ему может быть трудно уплатить долг. - Да и чем я виноват? - продолжал он, вдруг помрачнев. - Я так хлопотал. Ни в одну гостиницу нас не хотят пускать.
- Да, но она мне сказала - из-за полиции?
- Сказала - из-за полиции? - повторил он с изумлением.
- Вот именно.
Снова она заметила на лице Жерома то знакомое, мнимо наивное выражение, воспоминание о котором было связано с самыми тяжкими минутами ее жизни, и сейчас это так угнетающе на нее подействовало, будто в воздухе вдруг распространилась зараза.
- Чепуха! Чего ради станут вести дознание? Из-за того, что на нижнем этаже лежит больная? Вздор! Главное - отдать пятьсот флоринов этому лекаришке.
Госпожа де Фонтанен плохо понимала, о чем идет речь, и это было мучительно, так как ею владела постоянная потребность в ясности. А мучительнее всего было то, что Жером, как всегда, впутался в неприятную историю, замарал себя какими-то уловками, о которых она просто не знала, что и думать.
- Сколько же времени вы тут находитесь? - спросила она, решив хоть что-нибудь выведать.
- Две недели. Нет... поменьше: дней двенадцать, пожалуй, десять. Все у меня в голове смешалось.
- Ну а... что за болезнь?.. - продолжала она и последнее слово произнесла таким подчеркнуто вопросительным тоном, что увильнуть он не мог.
- В том-то и дело, - отозвался он как будто без всяких уверток. - С врачами-иностранцами так трудно столковаться! Это какая-то местная болезнь, знаете, одна из форм голландской лихорадки... Испарения каналов... - Он подумал и продолжал: - Здесь, в городе, распространена болотная лихорадка полно всяких миазмов, - они еще плохо изучены...
Она слушала его рассеянно. Против воли отмечала, что всякий раз, когда вопрос касался Ноэми, сама поза Жерома, и то, как он пожимает плечами, и безразличный тон, каким он упоминает о ее болезни, словом, все отнюдь не говорит о пылкой страсти. Однако она гнала от себя мысль об охлаждении.
Он не замечал испытующего взгляда, который она с него не сводила; подошел к окну и, не поднимая штору, внимательно осмотрел набережную. А когда снова приблизился к жене, на его лице появилось то строгое, трезвое и правдивое выражение, которое она хорошо знала, которого так боялась. Он сказал без всякого перехода:
- Благодарю вас, вы так добры. Приехали, несмотря на все то горе, которое я вам причинил... Тереза... Мой друг...
Она отпрянула, не глядя на него. Но она была так чутка к душевным переживаниям ближнего, а к переживаниям Жерома особенно, и в этот миг не могла отрицать, что он был по-настоящему взволнован, что его благодарность была искренней. И все же она запретила себе отвечать, запретила себе говорить с ним.
- Проводите меня... туда, - попросила она.
Он не сразу согласился, но поколебавшись, сказал:
- Пойдемте.
Ужасное мгновение близилось.
"Держать себя в руках! - внушала себе г-жа де Фонтанен, шагая вслед за Жеромом по длинному сумрачному коридору. - Может, она еще в постели? Выздоравливает? Что я ей скажу?" И вдруг подумала, что у нее самой лицо помятое, усталое, и подосадовала: хоть бы шляпу надела.
Жером остановился перед закрытой дверью. Г-жа де Фонтанен дрожащей рукой провела по своим седым волосам, подумала: "Уж она-то найдет, что я постарела". Мужество ее покидало.
Жером тихо отворил дверь. "Она лежит", - решила г-жа де Фонтанен.
В комнате стоял полумрак, занавески из набивной ткани в синих разводах были опущены. Две чужие женщины поднялись при ее появлении. Одна низенькая, должно быть, служанка или же сиделка, в фартуке, что-то вязала; другая была рослая матрона лет пятидесяти, в чепце, какие носят итальянские поселянки; когда г-жа де Фонтанен прошла на середину комнаты, она попятилась назад и, что-то шепнув на ухо Жерому, исчезла.
Тереза не заметила ни ее ухода, ни того, какой беспорядок царит в комнате, ни таза, ни груды полотенец, запятнанных кровью и валявшихся на постели. Все внимание она сосредоточила на больной, лежавшей плашмя, без подушек. А вдруг Ноэми сейчас обернется к ней лицом? Очевидно, она спит, слышен легкий храп; и г-жа де Фонтанен уже малодушно поглядывала на дверь, зачем будить больную? - когда Жером знаком попросил ее подойти к изножью кровати. Отказать она не решилась. И тут она разглядела, что глаза у Ноэми открыты, а прерывистый храп вырывается из отверстого рта. Она уже освоилась в темноте и теперь видела бескровное лицо и тусклые синеватые зрачки, напоминавшие зрачки забитого животного. Она вмиг поняла, что тут лежит обреченная на смерть, и так была потрясена, что обернулась и чуть было не позвала на помощь. Но рядом стоял Жером, и, хотя лицо его, когда он смотрел на умирающую, было искажено горем, Тереза поняла, что ничего нового открыть ему не может.
- В последний раз после кровотечения, - объяснил он негромким голосом, - а оно было четвертое, она так и не пришла в сознание. Вчера вечером начала хрипеть.
Две слезинки медленно набухли на краях его век, между ресницами, и скатились по смуглым щекам.
Напрасно г-жа де Фонтанен пыталась овладеть собой, она никак не могла осмыслить то, что предстало перед нею.
Значит, Ноэми скоро умрет, наконец-то исчезнет из их жизни та самая Ноэми, которая еще только что представлялась ей победительницей? Она не решалась отвести глаза от этого лица, оно уже стало неживым: взгляд, заострившийся нос и бледный рот, из которого вырывалось дыхание, как будто идущее откуда-то из самых недр ее существа, - сиплое, неровное, возникающее снова и снова. Она всматривалась в эти черты и не могла преодолеть любопытства, усугубленного ужасом. Неужели это Ноэми, эта бесцветная, поблекшая плоть, истекшая кровью, эта каштановая прядь, приставшая к иссохшему блестящему лбу? Все было чуждо ей в этом лице без красок и без выражения. С каких же пор она не видела ее? И тут Тереза вспомнила, как была у Ноэми пять-шесть лет тому назад, когда прибежала к ней и крикнула: "Отдай мне моего мужа!" Она будто услышала нарочитый хохот кузины, и вдруг, не в силах сдержать отвращения, она будто вновь увидела красивую самку, развалившуюся на диване, и пышные плечи, подрагивающие под кружевами. В тот самый день в прихожей Николь и...
- Ну, а Николь? - живо спросила она.
- Что Николь?
- Вы ей сообщили?
- Нет.
Да как же она сама не додумалась до этого перед отъездом из Парижа? Она увлекла Жерома в сторону и сказала:
- Сообщить надо, Жером. Это ее мать.
И тут она поняла, как он слаб духом, прочла это в его умоляющем взгляде и сама стала колебаться. Как Николь войдет в этот мерзкий дом, как вступит в эту комнату, как Николь и Жером встретятся у изголовья этой постели! И все же она повторила, правда, не таким твердым голосом:
- Сообщить надо.
Она заметила, что на лице Жерома появился тот землистый оттенок, от которого еще больше темнела его смуглая кожа каждый раз, как ему шли наперекор, увидела знакомый жестокий оскал, открывавший зубы между поджатыми губами.
- Жером, Николь надо приехать, - мягко повторила она.
Тонкие брови нахмурились, насупились. Он еще противился. А немного погодя вскинул на нее недобрый взгляд: он сдавался.
- Дайте ее адрес, - сказал он.
Он отправился на телеграф, а она возвратилась к Ноэми. Она не могла отойти от этой постели.
Она все стояла, уронив руки, сплетя пальцы. Да как же так, откуда она взяла, что жизнь больной будто бы спасена? И почему ей все кажется, будто Жером не так уж сильно страдает?.. Как сложится его жизнь? Вернется домой? Ах, разумеется, приглашать его она не станет, но приютить не откажется...
Что-то похожее на радость, а вернее, отрадное чувство умиротворения, чувство, от которого ей сразу стало стыдно, помимо воли нарастало в ее душе. Она попыталась его отогнать. Молиться. Молиться за душу, что возвращалась в лоно господне. И она подумала о том, что у непутевой этой души груз добродетелей не тяжел... Да, но разве в непреложном восхождении созданий божьих к совершенству, когда земная сущность их претерпевает ряд последовательных перевоплощений, каждое, даже самое малое, усилие перебороть себя - уже не заслуга того, кто сделал его? И разве страдание, ниспосланное свыше, не есть еще одна ступень к совершенству?.. Тереза была уверена, что Ноэми приняла немало страданий. Она прожила суетную жизнь, но бедняжку, конечно, все время тяготили горечь и тревога, безотчетно мучили все те поруганные ею чувства, которые втайне бунтуют, когда их оскверняешь. И эта мука, о достойная жалости душа, зачтется тебе на том свете, для нового и лучшего перевоплощения, зачтется тебе и любовь твоя, хоть и была она греховной и причинила столько зла! Зло это Тереза сейчас прощала ей без труда. И она подумала, что это - не столь уж великая заслуга. Призналась себе, что смерть Ноэми не кажется ей большим несчастьем. Ни для кого. Она тоже, как и Жером, постепенно свыкалась с мыслью об ее уходе. Ее чувства перестраивались с немилосердной быстротой. И часа не прошло, как она узнала - и вот уже только и делает, что смиряется...
