— Завтра, — продолжал он, идя к двери, — я приду пораньше, можно? Сразу же после завтрака.
Она улыбнулась, и все лицо ее озарилось до самой глубины зрачков. Она хотела бы ответить: «Да, приходите, бывайте со мной как можно больше… Только когда вы здесь, я чувствую, что живу!» — но покраснела и молча пошла за ним через всю квартиру.
Перед полуотворенной дверью в гостиную он остановился.
— Можно? У меня связано столько воспоминаний…
Ставни были закрыты. Она вошла первая и распахнула окно.
У нее была своя особенная походка, своя манера проходить по комнате, сразу приниматься за то, что она намеревалась сделать, без всякой резкости, но с тихой и непреклонной твердостью.
От сложенных занавесей, свернутых ковров, натертого паркета поднимался запах залежавшейся материи и мастики. Жак, улыбаясь, обозревал все. Он вспоминал свой первый визит в сопровождении Антуана… Женни тогда с надутым видом стояла на балконе, облокотившись на перила. А он оставался тут, в углу, глупо застыл перед этой стеклянной горкой… Ему не нужно было приподнимать чехол, который скрывал ее сейчас, чтобы мысленно увидеть бонбоньерки, веера, миниатюры, все безделушки, которые он рассматривал для виду в тот день и которые находил все на том же самом месте в течение ряда лет. Отличные друг от друга облики Женни, какой она была в эти годы, проходили перед его взором, словно кальки, наложенные на подлинный рисунок. Он вспоминал ее позы и движения, когда она была девочкой, потом юной девушкой, ее резкие перемены настроения, ее неосуществленные порывы, ее манеру внезапно краснеть, ее полупризнания…
Он с улыбкой обернулся к ней. Угадывала ли она его мысли? Быть может. Она не говорила ни слова. Несколько мгновений он молчаливо глядел на нее. Сегодня он вновь обрел ее тут, в этой самой гостиной; как тогда, она в совершенстве владела собой, сдержанная, но без всякой робости, с тем же честным, немного суровым взглядом, с чистым и полным тайны лицом…
— Женни, я бы хотел, чтобы вы мне показали комнату вашей мамы, можно?
— Пойдемте, — сказала она, не выказав удивления.
Он знал до малейших деталей также и эту комнату, со стенами, увешанными фотографическими карточками, с большой кроватью, застланной зеленым шелковым покрывалом и покрытой гипюром. Даниэль вводил его в эту комнату, предварительно постучав в дверь. Чаще всего г-жа де Фонтанен сидела в одном из двух больших кресел перед камином, под розовым отсветом абажура, читая какой-нибудь трактат по вопросам морали или же английский роман. Она клала открытую книгу на колени и встречала молодых людей сияющей улыбкой, как будто ничто не могло обрадовать ее больше, чем их посещение. Она усаживала Жака против себя и, ободряюще глядя на него, расспрашивала о его жизни, об учении. И если Даниэль пытался поправить падающие головешки, мать быстрым движением, словно играя, отбирала у него щипцы. «Нет, нет, — смеясь, говорила она, — оставь, ты не знаешь нрава огня!»
Ему пришлось сделать усилие, чтобы оторваться от этих воспоминаний.
— Пойдемте, — сказал он, направляясь к выходу.
Женни проводила его в переднюю.
Он вдруг поглядел на нее с таким серьезным видом, что ее охватил какой-то беспричинный страх, и она опустила голову.
— Были вы когда-нибудь счастливы здесь? По-настоящему счастливы?
Прежде чем ответить, она стала добросовестно рыться в своем прошлом, вновь пережила в течение нескольких секунд все ушедшие годы, когда она была ребенком, впечатлительным и скрытным, многое понимающим, сосредоточенным и молчаливым. В сером однообразии этих лет были, правда, просветы: нежность матери, любовь Даниэля… И все же — нет… Счастливой, по-настоящему счастливой? Нет, никогда.
Она подняла глаза и отрицательно покачала головой.
Она увидела, как он глубоко вздохнул, решительным жестом откинул со лба свою прядь и вдруг улыбнулся.
Он ничего не сказал; он не смел обещать ей счастье, но, не переставая улыбаться и смотреть ей в глаза, в самую их глубину, взял обе ее руки, как сделал это, когда пришел, и прижал их к своим губам. Она же не спускала с него глаз. Она чувствовала, как сердце ее бьется, бьется…
Лишь гораздо позже поняла она, с какой отчетливостью образ Жака — такого, каким он стоял здесь, склонившись к ней, — запечатлелся именно в этот момент в ее памяти; с какой резкостью, словно в галлюцинации, будут в течение всей ее жизни возникать перед ней этот лоб, эта темная прядь, этот пронизывающий взгляд, непокорный и смелый, эта доверчивая улыбка, сияющая обещанием счастья…
XLIII
Словно в далекой провинции, оглушительный перезвон колоколов церкви св. Евстахия наполнил своим гулом двор большого дома и рано разбудил Жака. Первая его мысль была о Женни. Накануне вечером, до того момента, когда им овладел сон, Жак раз двадцать вспоминал свое посещение квартиры на улице Обсерватории, вызывая в памяти все новые и новые подробности. Несколько минут он лежал, вытянувшись на кровати, и равнодушно обозревал обстановку своего нового жилища. На стенах проступали пятна сырости, потолок облупился, на крючках висела чья-то ветхая одежда; на шкафу были нагромождены связки брошюр и листовок; над цинковым умывальным тазом поблескивало дешевое зеркальце, покрытое следами брызг. Какую жизнь вел товарищ, которому принадлежала эта комната?
Окно всю ночь оставалось открытым; несмотря на ранний час, со двора поднималась зловонная духота.
«Понедельник, двадцать седьмого, — сказал он про себя, заглянув в свою записную книжку, лежавшую на ночном столике. — В десять утра ребята из ВКТ. …Затем нужно будет заняться вопросом об этих деньгах, повидаться с нотариусом, с биржевым маклером… Но в час я буду у нее, буду с нею!.. Потом в половине пятого собрание в Вожираре в честь Книппердинка… В шесть пойду в «Либертэр»… Вечером — манифестация… Вчера в воздухе так и пахло уличными схватками. Сегодня может завариться каша… Не вечно на бульварах хозяйничать этим юным патриотам! Подготовка к вечерней манифестации идет хорошо. Всюду расклеены афиши… Федерация строительных рабочих выпустила воззвание к профессиональным союзам… Важно, чтобы это профессиональное движение было прочно связано с деятельностью партии…»
Он выбежал в коридор, налил в кувшин воды из-под крана и, обнажившись до пояса, облился прохладной водой.
Внезапно ему припомнился Манюэль Руа, и он мысленно продолжал свой спор с молодым врачом. «По сути дела, вы обвиняете в антипатриотизме тех, кто восстает против вашего капитализма! Достаточно выступить против вашего строя, чтобы прослыть плохим французом! Вы говорите: «родина», — ворчал он, обливая голову, — а думаете: «общество», «класс»! Защита родины у вас не что иное, как замаскированная защита вашей социальной системы. Зажав в руках концы полотенца, он крепко растер себе спину, мечтая о грядущем мире, где различные страны будут существовать в качестве автономных местных федераций, объединенных под эгидой одной пролетарской системы.
Затем мысль его снова вернулась к профессиональному движению: «Чтобы делать настоящее дело, надо работать внутри профессиональных союзов…» Тут он снова нахмурился. Зачем он здесь, во Франции? Да, информация, — и он старается справиться с этим делом как можно лучше: еще вчера он отослал в Женеву несколько кратких «донесений», которые Мейнестрель, наверно, сумеет использовать; но он нисколько не переоценивал свою роль наблюдателя и осведомителя. «Приносить пользу, настоящую пользу… Действовать…» Он приехал в Париж с этой надеждой, и его злило, что он играет роль простого зрителя, только регистрирует разговоры, новости и ничего не делает, — просто не может ничего сделать! Никакое действие невозможно сейчас в области интернациональных революционных связей, которою он вынужден был ограничиться. Не может быть никакого реального действия для тех, кто не член настоящего боевого отряда, кто не входит — и уже давно — в какую-нибудь конкретную, вполне оформленную организацию. «Это и есть проблема одиночки перед лицом революции, — подумал он с внезапным чувством уныния. — Я порвал с буржуазией из инстинктивного стремления бежать… Это было возмущение одиночки, а не классовый протест… Я все время занимался самим собою, искал в самом себе… «Никогда ты не станешь настоящим революционером, камрад!» Ему вспомнились упреки Митгерга. И, подумав об австрийце, о Мейнестреле, обо всех тех смелых и реально мыслящих политиках, кто раз и навсегда примирился с необходимостью революционного кровопролития, он почувствовал, как его снова хватает за горло мучительный вопрос о насилии… «Ах, если бы мне суметь когда-нибудь освободиться… Отдаться целиком… Освободиться, отдавшись без остатка…»
Он кончил одеваться в том состоянии смятения и подавленности, которое часто на него находило, но, к счастью, продолжалось недолго, быстро рассеиваясь при столкновении с кипучей внешней жизнью.
