Кабанов не волновался о судьбе запертых в бараках пленников. Вряд ли их заточение продлится достаточно долго. Кто-нибудь да забредет в опустевшую усадьбу и выпустит их на волю. Зла к теперь уже бывшему хозяину Сергей не испытывал – плантатор не был извергом и худо-бедно заботился о своем говорящем имуществе. Но не оставлять же его из-за этого на свободе! Пусть посидит пару дней, ничего с ним не случится.
Что действительно терзало Кабанова, пока он, как положено – с дозорами и с боевыми охранениями, – вел свой отряд, так это то, что он не смог уберечь доверившихся ему людей. Ладно, погибшим во время катастрофы он помочь все равно не мог, да и его самого спасли моряки, высадив на остров. Но на острове, название которого так никто и не узнал, было четыреста с небольшим мужчин, женщин, детей. Где они теперь?
И последний бой с сэром Джейкобом надо было тоже вести иначе. Воспользоваться завесой порохового дыма и пожертвовать на брандер последнюю спасательную шлюпку, а не сажать в нее женщин и детей без охраны и почти без надежды на спасение. Итог всех ошибок перед глазами. Под палящим солнцем идут всего пятеро да еще восемь вкалывают неподалеку на другой плантации. И это все, что осталось от восьмисот пассажиров и моряков! А что стало с женщинами и где их искать, теперь только богу ведомо…
И что это за метод спасения – высаживать людей в открытом море в расчете на исконно русское «авось»? Как они выживут в чужом краю и в чужом времени? Займутся извечной женской профессией? Помрут с голоду, если остров оказался необитаемым? Так стоило ли их отправлять?
Чтоб тебя с твоим армейским благородством! Остался прикрывать, а отходить приказал через непроходимое болото. Это по-нашему, по-советски! Тут и жизни не хватит, чтобы прочесать все эти бесчисленные острова. Тем более что жизнь здесь почти у всех оказалась короткая. Не захотело принять чужое время, ох, не захотело. А может, так и должно быть?
Лайнер затонул, и искать его, тем более здесь, никто и никогда не будет. Почти все современники погибли, даже напавшие пираты полегли поголовно, и некому рассказать о чуде. Море же умеет хранить тайны. Никто не узнает, где и как нашел свой конец сэр Джейкоб Фрейн и его отчаянные головорезы. Был флибустьер – нет флибустьера. Может, все события давно вцементированы во время, и из века двадцать первого век семнадцатый не изменить?
Ну, нет. Кабанов сжал губы. Было, не было, но своих людей я как-нибудь спасу. И тех, кто со мной, и тех, кого идем выручать. И девчонок постараюсь найти. Хоть сам пиратом стану, но найду. Нет у них кроме меня защитника, а значит, умирать я не вправе. Пока не вправе…
50
Флейшман. Каждому – свое
Воистину, жизнь неистощима на сюрпризы, и никогда не угадаешь, вознесет ли она тебя к небесам или же подложит свинью.
Когда-то я читал фантастику: в те времена, когда читал вообще, – но ни разу не задумывался, что жизнь порой бывает куда фантастичнее любого романа. Да только фантастичность эта натуральна до омерзения. Стали бы Стивенсоны и Саббатини описывать в романтических красках флибустьерские похождения, доведись им испытать такую жизнь на своей шкуре! Слишком уж много грязи и вони, не говоря уже о крови. Про такое еще можно читать… но только не видеть!
И все равно я сумел пройти и через это, уцелеть в жестоком и практически безнадежном бою, испытать все «радости» человека, которого болтает в жалкой шлюпке в открытом море, был чудом спасен, чтобы при очередном повороте судьбы превратиться в раба.
По-моему, это уже слишком. Я никогда всерьез не задумывался о рабстве. Оно исчезло задолго до моего рождения, даже его сталинско-бериевский запоздалый рецидив, и уже поэтому казалось абстрактным понятием, наподобие крепостничества. Тем неожиданнее оказался удар. Правда, рабом я стал не в Древнем Египте, а в более цивилизованные времена на плантациях, неподалеку от рабыни Изауры. Но хрен редьки не слаще.
В довершение всех бед мой хозяин оказался самым натуральным извергом. В первый же день каждого из нас, восьмерых экземпляров говорящей рабочей скотины, по нескольку раз пребольно стеганули бичом. Просто так, для острастки. И предупредили, что в случае малейшего неповиновения будет во много раз хуже и больнее. А на третий день у нас на глазах до полусмерти избили одного негра – он, мол, не так взглянул на хозяина, когда тот забавы ради съездил бедолаге стеком по лицу.
Даже на нашем злосчастном острове было лучше. Пусть нас подстерегала смерть, но там мы были свободными людьми и в нашей власти было распоряжаться собственной судьбой. К тому же с нами был командор со своими десантниками, и это давало нам надежду выбраться живыми из любой переделки. Сейчас же, как назло, все три уцелевших спецназовца оказались вместе с Кабановым неизвестно где. Не знаю, как там с ними обращаются, но три профессиональных киллера – это сила. Еще неизвестно, не придется ли плантатору проклясть тот день и час, когда он решил прикупить на аукционе московитов!
В сущности, то была моя единственная надежда. В покорность командора я не верил и никогда не поверю. И не зря он держался так спокойно во время нашего заточения и продажи. Насколько я знаю Сергея, он и лишней секунды не останется в неволе, подвернись ему хоть малейшая возможность для побега. Наверняка его сдерживают лишь незажившие раны. А когда наберется сил, он тем или иным способом вырвется с плантации. Тихо или с шумом, но вырвется. И совсем не верится, что наш командор забудет про своих и каким-либо способом не выручит нас. Я уже дошел до того, что согласен даже уйти в партизаны и бить британцев где только удастся, лишь бы не быть в рабстве у этих самодовольных скотов! И не из-за какой-то там моей особой воинственности – я никогда не испытывал тяги к подобного рода приключениям, – а чтобы меня в буквальном смысле не забили на плантации, как мамонта.
Но дни шли за днями, а освобождение все не приходило. Корабельный токарь Ардылов оказался мастером на все руки, и не прошло и недели, как хозяин забрал его в дом. Там наш товарищ занялся вырезанием всяких поделок из дерева. Не знаю, куда хозяин потом всю его продукцию сбывал, но прибыль с этого, безусловно, имел, и наверняка немалую. Не зря же Ардылову предоставили отличные, с точки зрения раба, условия – и каморка у него была своя, и кормили его немного лучше, и надсмотрщик за спиной не стоял…
Нам же приходилось куда тяжелее. Мастерить что-либо своими руками мы были просто не приучены, и использовали нас исключительно на уборке сахарного тростника наравне с неграми. Да и тут мы здорово отставали от черномазых, и редкий день обходился без минимум двух-трех ударов бича по голой спине. Даже спать приходилось большей частью на животе.
– Так дальше продолжаться не может, – к концу второй недели заявил мне Рдецкий, когда мы с ним сидели над обеденной бурдой. – Тут нас всех забьют, как собак. Даже не как собак, а как бессловесных кроликов. Мы что, и дальше будем покорно ждать своей очереди?
– А что мы можем сделать? – спросил я. – Не апеллировать же к суду с просьбой о смягчении приговора!
– Да, суды здесь покруче наших, – согласился Гриф. – В родной тюрьме сидеть было бы куда приятнее.
Естественно – ему-то что тюрьма, что санаторий. Здесь о прошлом Рдецкого не знали, а если бы узнали, то могли и вздернуть без разговоров. Другие времена, другие нравы. Вслух я сказал:
– Со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Жаловаться можно сколько угодно – от этого ничего не изменится.
– Действовать надо. – В глазах Грифа мелькнула ненависть. – Я бы и от своих такого не потерпел, а от чужих терпеть тем более не собираюсь. Загнуться от приговора за несовершенные дела…
– А за совершенные разве легче? – поддел я его. – Что ты предлагаешь?
– Что тут еще можно предложить? Побег, – смерив меня оценивающим взглядом, ответил Гриф.
– Как? И куда бежать? Ямайка – остров большой, но рано или поздно нас все равно найдут. Объявят награду, тогда нас любой встречный выдаст с потрохами. Да и всю жизнь прятаться не станешь.
