Свобода нынче изволила вонять дешевыми сигаретами, кислятиной пива и освежающим сквозняком, что пробивался сквозь пробитое стекло. Мне тепло? Мне холодно? Не знаю. Куклам не бывает…
Хотелось лежать до бесконечности. Так выглядит смерть? Как подоконник многоэтажного дома? Где-то высоко слышались голоса, то и дело гудел лифт, шумел раскрываемыми дверьми то выше, то ниже. Иногда пробивался пьяненький смех — несколько девчонок с парнями, кажется, были всего на этаж выше.
Черныш не торопился напомнить о себе. Замолк, словно его никогда и не было, словно мы умерли. До одури хотелось вспомнить — а было ли падение? Было ли страшное, стремительное и смертонесущее приближение земли, хруст, боль?
Я встала. Получилось не сразу — несколько раз я заваливалась — кукольное пластиковое тело отзывалось болью, словно мир за это время уже позабыл обо мне, успел отвыкнуть от моих выкрутасов.
Я пожелала тридцать три несчастья тому паршивцу, что оставил сигарету, в пепле которой я умудрилась измазаться. Посмотрела вниз — до пола было почти такое же расстояние, как если бы я прыгала со стола.
Допустим, подумала я, пытаясь унять навалившееся головокружение. Допустим я спрыгну — и что дальше? Есть где-то гарантии, что это тот же самый дом, в котором живёт Лекса, а не другая многоэтажка, может быть, даже в другом городе? Да что там, горькой пилюлей коснулось меня осознание, даже если я нахожусь в соседнем доме напротив, мне никогда не вернуться к Лексе.
Вспомнились разом все рассказы, что я успела прочитать в сети, все жалобы и байки о оживших куклах, что и с детьми говорили, и людьми таинственным образом управляли, и что только не делали. Куклой быть проще, но куклы — злы от природы, вещала из недр памяти предательница Трюка.
Прыгать вниз, на пол? Холодная плитка манила к себе успевшими заплыть грязью узорами и сыростью, холодом залежалого снега. Спрыгнуть можно — куда дальше? С другой стороны, оставаться тут опасно — вдруг кто-нибудь из компании свыше решит опуститься на этаж, увидит меня и… и что тогда? У меня будет новый хозяин или хозяйка? Или надо мной вволю поиздеваются, как когда-то? Я вдруг поняла, что не стерплю. Не смогу остаться равнодушной, неподвижной, неживой.
— Не торопись, — буркнул Страх и я чуть не ухнула вниз от неожиданности. Заготовленный прыжок вниз вдруг обернулся неуверенным шагом назад.
— Вернуться надо, — мне казалось, что Черныш где-то далеко. Его голос звучал столь неуверенно и тихо, что мне быстро представилась фигурка, кутующаяся в теплое пальтишко, спрятав лицо за большим воротником. Вернуться, мол, надобно, а то холодно.
— Как? Я даже не знаю, где я.
Страх решил, что я недостойна каких бы то ни было объяснений. Моё тело дернулось — как марионетка, ведомая не самым умелым кукольником. Глянь на меня со стороны сейчас — и не маленького человечка увидишь, а страшную, сгорбившуюся фигуру, бьющуюся в страшной агонии. Кукла, в которую вселился бес.
— Смотри.
Я не понимала, куда смотреть. Черныш что-то делал, толкал меня к самому окну, словно говоря, что мне предстоит ещё один прыжок. Последний прыжок веры?
— Искра ещё долго держится, когда её использовали.
Использовали — слово показалось мне до жути мерзким, а мне захотелось отмыться от него, раз и навсегда. Где бы только мыло такое найти…
— Бери от них, слышишь? Бери всё, что увидишь, я сделаю сам!
Только теперь до меня дошло, что же именно я должна была увидеть. Нити — тысячи их. Мирриадами они тянулись по всему дому, ускользая крохотной, тоненькой змейкой. Извиваясь, ныряли в стены, прятались за толщей камня и бетона. Сверху тянуло похотью — не дивной страстью любви, коей предавался Лекса на пару с Мари, другой. Похотью, желанием прямо сейчас навалиться, сорвать одежду, юркнуть холодными пальцами в промежность. Мне стало мерзко, словно мне предложили искупаться в дерьме. Зажмуриться, не подходить даже близко, сделать шаг назад.
— Нельзя! — вопит что есть мочи Черныш, приходя мне на помощь. Нельзя прямо сейчас и назад. Давай, черпай, смелее!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Желание затянуться сигаретой. Чтобы затянуться и минут на пять, чтобы легкие дымом обожгло, чтобы следом за ним спокойствие последовало — манящее, пьянящее, приятное. Представление о любви — наивное, детское, похожее на нераспустившийся цветок. Ещё, велел мне Страх, хватай, черпай, рви глотки, горстями греби, но ещё! И я гребла.
Нити чужих эмоций, надежд и чаяний стекались ко мне. Плохие, дурнопахнущие, маленькие, большие и светлые — разные. Кто бы мог подумать, что люди могут быть столь многогранны. Все люди одинаковы, Трюка, не так ли ты говорила мне? Все люди разные, эмоции у всех одинаковые.
Тоска побездарно потраченным годам, муж садист, дети свиньи, сноха живое воплощение неблагодарности. А рядом с этим бурно и дико, словно пытаясь что-то доказать всему миру, пробивается бунт. Маленький такой, ничтожный, никчемный, но бунт — чтобы все и сразу ахнули, чтобы…
Мечта — слабый отголосок надежды. Купят или не купят? Родители, они ведь такие. Всё каких-то денег у них нет, эх, разреветься бы, как раньше, и тогда…
Мне казалось, что сейчас я смогу взлететь. Что силы, переполняющие меня до самых краёв, позволят сотворить любое чудо — пирожные из воздуха, цветы из камня, золото из дерюги — что угодно. Я подошла к стене — знание того, что делать дальше пришло ко мне извне на пару с похвалой Черныша. Вот так, говорил он, давай, теперь руки вперед перед собой, не обрывай связующих нитей, вот так.
Белая наждачка каменной стены, обломок на самом краю, серое крошево, недокуренная сигарета. Зажмуриться? Сейчас? Я подалась вперед, а руки коснулись стены. Мир взвыл — я слышала оглушающий свист в ушах, словно мне довелось разорвать мироздание. Я шагнула — без сомнения и излишней осторожности, а новая рана мироздания поспешно затянулась за моей спиной.
***
Меня окружал радужный спектр. Везде и всюду, стоило только бросить взгляд, как всюду была видна игра буйных, ярких красок. Бесцветие казалось здесь самой обыкновенной пошлостью, уныние — страшным грехом.
Я парила в воздухе, не совсем понимая, куда же сделала свой опрометчивый шаг.
Мы в Мари, поспешил осведомить меня Черныш.
— В Мари? — словно не веря, переспросила я. Без особого интереса, словно просто для того, чтобы поддержать разговор. Мне казалось, что где-то внутри меня, наконец, что-то надломилось. Что образность, наконец, воссела на троне страны удивления и теперь мне всё кажется обыденным. Я только что поменяла ролями друзей и врагов? Ну, бывает. Шагнула прямо в стену на заплеванном подоконнике? Ну, что ж поделаешь, случается. Попала в задворки сознания Мари? Чего может быть проще? Каждый день туда хожу, как к себе домой…
— В Мари, — гордо, словно это всё его заслуга, отозвался Страх. Теперь он уже не был тем кошмарным существом, что ещё совсем недавно рвал на мне одежду, и показывал, показывал до крови из глаз правду. Теперь он говорил со мной, как с давним другом.
Мари была подстать Лексе. Огромный мир, без конца и края, вечная череда образов, только не текстом — линиями, набросками, зарисовками. Видения из жизни складывались в ракурс, перспективу, анатомию, поверх всего это великолепия слоем накладывался туман стиля. Цветное изображение на миг становилось черно белым, чтобы заполниться цветами — иными, иногда излишне вычурными, дикими. Человек с синим лицом? Зеленое небо? Розовый песок?
— Почему?
— Мы могли бы шагнуть прямо в Лексу, — Страх правильно истолковал мой вопрос и сразу перешёл к пояснению, — Но нас там ждут. Мы зайдем с другой стороны, с девчонки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
С девчонки? Ну и ладно. Яд внутри меня выплеснулся за края чаши, пролился прямо в основание души, зазвучал голосом Дианы. Ладно, говоришь? Удивляться не хочешь, за маской равнодушия прячешься, оправдание ищешь — себе ли?
Я не знала, что ответить на этот вопрос.
Цвета смотрели на меня. Для них я была в новинку, для них я была новым инородным телом. Пришельцем, чужестранцем, мимо проходящим незнакомцем по улицам деревни. Любопытные, словно все мальчишки мира, они покидали образы — всего лишь на миг, чтобы уставиться на меня пугающим отсутствием глаз. Знаете, как жутко, когда вы чувствуете чужой взгляд того, кто глаз лишен? Того, кто по определению смотреть на вас не может?
