Невозможно описать последовавшую за тем сцену. Некоторые из гостей в паническом страхе кинулись прочь через двери и окна, не заботясь о том, открыты ли они; многие же буквально попадали в обморок, причем особый пример тут показали самые, казалось бы, здоровые и крепкие мужчины. Но после того как первый, неудержимый пароксизм ужаса миновал, те, кто еще оставался в комнате, все как один обратили взгляды на мистера Славни. Если мне доведется прожить еще хоть тысячу лет, то и тогда не забуду выражения той смертельной муки, которая проступила на его бледном, как кость, лице, всего за минуту перед тем красном от вина и радостного воодушевления. Он просидел несколько мгновений неподвижно, как мраморная статуя; взгляд его, совершенно безжизненный, казался обращенным внутрь, в самую глубь его души, ничтожной, жалкой души убийцы. Потом вдруг этот взгляд словно бы вновь ожил для внешнего мира, и «старина Чарли», вскочив с своего места, повалился головой и руками вперед, прямо на стол, почти соприкасаясь с трупом — и из его уст полилась покаянная исповедь в преступлении, том самом преступлении, за которое был присужден к смерти молодой О'Хламонн.
Сущность его исповеди заключалась в следующем: он проследовал верхом за своею жертвой до самого озерца, там выстрелил в лошадь Тудойсюдойса, а самому мистеру Тудойсюдойсу нанес смертельный удар по голове тяжелой рукоятью своего пистолета; обчистил карманы мертвеца; потом, считая лошадь убитой, с большим трудом отволок ее тушу в колючие заросли куманики, взвалил труп Тудойсюдойса к себе на седло и отвез его далее в чащу леса, где и спрятал тщательно. Жилет, нож, бумажник и пуля были подброшены им самим туда, где они были найдены, чтобы отмстить О'Хламонну. Рубашка и шейный платок, густо испятнанные красным, тоже были подброшены им.
К концу этого страшного рассказа речь преступника, в последние минуты и так несвязная, стала звучать все глуше. Произнеся заключительное слово признания, он поднялся, сделал шаг прочь от стола и упал — мертвым…
* * *
Способ, которым было исторгнуто это вынужденное признание, столь же прост, сколь и эффектен. Слишком откровенные (пускай и под маской простодушной чистосердечности) показания мистера Славни с самого начала не нравились мне настолько, что возбудили по-настоящему серьезные подозрения. О'Хламонн сбил его с ног в моем присутствии, и от меня не укрылось выражение запредельной, поистине сатанинской злобы, промелькнувшее на лице «старины Чарли», пускай он сам и успел убрать его буквально через мгновение. Накал этой злобы был таков, что вселил в меня полную уверенность: обиженный исполнит свое обещание отплатить оскорбителю, как бы мимолетно оно ни прозвучало. Так что после этого я оценивал все поступки «Славни старины Чарли» совершенно с другой точки зрения, нежели почтенные граждане Брякнисдуру. Минимально непредвзятому наблюдателю легко было увидеть, что все отягчающие обвинение свидетельства, прямые или косвенные, исходили единственно от самого мистера Славни. А уж окончательно открыла мне глаза пуля, найденная им в трупе лошади. Жители Брякнисдуру успели забыть, что в груди животного имелись две раны: одна, через которую пуля вошла, и другая, через которую она вышла, пробив тело насквозь; но я-то не был коренным брякнисдурцем и забывать этого не собирался! А поскольку эта пуля все-таки отыскалась во время вскрытия, то, очевидно, она была подложена туда именно тем, кто якобы нашел ее. Запятнанные кровью рубашка и шейный платок лишь подтвердили и закрепили мои подозрения, потому что, при по-настоящему внимательном рассмотрении, пятна оказались оставленными не кровью, а красным вином: судя по всему, кларетом. При таких обстоятельствах, да еще при учете того, сколь неожиданно мистер Славни преобразился в гораздо более щедрого и гостеприимного человека, чем недавно мог себе позволить, — я начал сильно подозревать в убийстве его самого. И это мое подозрение не стало слабее от того, что я его никому не сообщил.
Итак, я стал втайне от всех разыскивать труп мистера Тудойсюдойса, направляя свои поиски, совершенно понятным образом, в места, диаметрально противоположные тем, по которым водил всех мистер Славни. В конце концов через несколько дней я наткнулся на русло пересохшего, почти заросшего колючим кустарником ручейка, в котором и нашел то, что искал.
Между тем я тоже слышал разговор между двумя закадычными друзьями, в ходе которого мистер Тудойсюдойс пообещал (а точнее, его коварный приятель ухитрился выманить такое обещание) мистеру Славни в подарок партию Шато Марго. Это и подсказало мне способ дальнейших действий. Добыв крепкую и гибкую полосу китового уса, я пропустил ее через горло покойника вглубь его пищевода, уложил тело в старый ящик из-под вина — и с силой пригнул верхнюю часть трупа вперед, при чем, разумеется, сгибался и китовый ус; заколотить крышку, придерживая тело в таком положении, стоило мне, конечно, большого труда, но зато я был уверен, что лишь только будут вынуты гвозди с нужной стороны, как крышка тотчас же отлетит и труп в то же мгновение выпрямится. Наладив все, я сделал на ящике уже известную вам маркировку — и отправил мистеру Славни извещение о посылке от лица виноторговой фирмы, с которой имел дело Тудойсюдойс. Мой слуга должен был по условленному знаку подвезти ящик к порогу мистера Славни. В отношении слов, которые должен был произнести труп, я целиком и полностью полагался на свои навыки чревовещателя; также я рассчитывал, что эффект окажется достаточным для того, чтобы пробудить остатки совести убийцы.
Полагаю, что объяснять более нечего. Мистер О'Хламонн был тотчас же освобожден из узилища, унаследовал все состояние покойного дядюшки, принял к сведению горький опыт, начал жизнь, как говорится, с чистого листа — и в этой новой жизни все у него сложилось более чем удачно.
Натаниэль Готорн
ЧЕРНАЯ ВУАЛЬ СВЯЩЕННИКА
Пономарь стоял на крыльце Милфордского молитвенного дома, усердно дергая за веревку колокола. Деревенские старики, сутулясь, брели по улице. Румяные детишки весело вышагивали рядом с родителями или шествовали нарочито важно, осознавая, что их воскресные наряды требуют вести себя с особым достоинством. Принаряженные холостяки искоса поглядывали на хорошеньких девиц, и им казалось, что в субботнее утро те выглядят намного прелестнее, чем в будни. Когда большинство народа просочилось в двери, пономарь принялся посматривать на двери дома преподобного мистера Хупера. Выход священника был для него сигналом к прекращению звона. И вот пастор вышел — и пономарь вскричал в изумлении:
— А что это у нашего доброго пастыря Хупера с лицом?
Все, кто услышал этот возглас, тотчас обернулись и узрели знакомую фигуру: это несомненно был Хупер, который неспешным шагом, в задумчивости, приближался к дому собраний. И все они разом вздрогнули, удивившись сильнее, чем если бы вдруг некий неизвестный священник явился вытряхнуть пыль из подушек на кафедре мистера Хупера.
— Вы уверены, что это — наш пастор? — робко спросил у пономаря Гудмен Грей.
— Да, разумеется, это добрый наш мистер Хупер, — ответил пономарь. — Его должен был сменить пастор Шатт, из Уэстбери, но он вчера прислал записку с извинением, что не сможет быть, — ему нужно провести погребальную службу.
Стороннему наблюдателю столь сильное удивление показалось бы, пожалуй, необоснованным. Хупер, хорошо воспитанный джентльмен около тридцати лет от роду, хотя все еще не женатый, был одет с приличествующей духовной особе опрятностью, как будто заботливая жена накрахмалила ему воротничок и выбила скопившуюся за неделю пыль из складок его воскресного костюма. Лишь одна деталь нарушала привычный облик Хупера. Вокруг лба его была повязана и свисала на лицо черная вуаль. Складки ее спускались так низко, что колебались от его дыхания. При ближайшем рассмотрении оказалось, что вуаль состоит из сложенного вдвое полотнища крепа, которое полностью скрывало черты лица пастора, за исключением рта и подбородка, но, по-видимому, не мешало видеть — хотя все предметы, как одушевленные, так и неодушевленные, должно быть, казались ему затемненными. Окутанный этим мрачным покровом, добрый мистер Хупер продвигался вперед тихо и медленно, слегка сгорбившись и глядя себе под ноги, как свойственно людям, погруженным в размышления. Впрочем, это не помешало ему приветствовать кивком головы тех прихожан, которые все еще стояли на ступенях крыльца. Однако они были так потрясены этим зрелищем, что позабыли ответить.
— Право слово, мне чудится, будто под вуалью у нашего доброго пастора нет лица, — пробормотал пономарь.
— Не нравится мне это, — откликнулась одна из старух, споткнувшись на пороге здания. — Он всего лишь спрятал свое лицо, а сделался каким-то чудовищем!
