Эти мои призывы очень не понравились в Англии. Англичанами овладел дух мстительности, что было естественно, хоть и непродуктивно. Правительство переметнулось на сторону масс; выступление заместителя министра замяли, а на меня со всей силой обрушился гнев консерваторов. Даже «Морнинг пост», публикуя мои корреспонденции, с грустью уведомляла о своем несогласии с моей точкой зрения. Натальские газеты во весь голос ругали и кляли меня. Я отвечал, что это не первый случай, когда победитель-гладиатор, к прискорбию своему, видит, что публика в императорской ложе опустила большой палец вниз, повелевая ему добить поверженного противника.
Гораздо большее понимание и чуткость проявил в беседах со мной сэр Альфред Милнер. Его адъютант, герцог Вестминстерский, для развлечения и моциона своего шефа собрал свору охотничьих собак. Мы поохотились на шакалов в подножии Столовой горы и после веселой скачки чудесно пообедали, расположившись в кустарнике.
Верховный комиссар Южной Африки сказал так:
— Я предвидел, что ваша публикация вызовет ропот, особенно в Натале. Само собой разумеется, что всем этим людям придется сосуществовать. Им надо будет простить, забыть, чтобы как-то отстроить общую для всех страну. Но пока что страсти накалены. Те, кто потерял родных и друзей, те, в чьи дома вторгся, разрушив их, враг, сейчас и слышать не хотят о милосердии. Надо дать им успокоиться, прийти в себя. Я понимаю ваши чувства, но выражать их сейчас — несвоевременно.
Эти спокойные слова произвели на меня сильное впечатление. Трудно было ожидать такой объективности, такой широты взгляда от человека, повсеместно считавшегося воплощением жесткости и бескомпромиссности. В конечном счете, несмотря на суровые высказывания, отношение британского правительства к мятежникам и предателям оказалось в высшей степени мягким и снисходительным.
Здесь мне следует признаться, что на протяжении всей моей жизни я постоянно вступал в конфронтацию попеременно то с одной, то с другой из правящих английских партий. В войнах и всякого рода разногласиях я всегда выступал за твердые, решительные действия до победного конца, но потом первым протягивал руку дружбы побежденному. Таким образом, я всегда выступал против пацифистов в периоды конфликтов и против джингоистов по достижении мира. Через много лет после событий в Южной Африке лорд Биркенхед процитировал мне латинское изречение, на мой взгляд, отлично выражающее мою позицию: «Parcere subjectis et debellare superbos». В великолепном переводе лорда оно звучит так: «Щади поверженного и сокруши гордеца». Своим непросвещенным умом я, кажется, додумался почти до того же. Римляне не раз предвосхищали многие из лучших моих идей, и я вынужден отдать им патент и в данном случае. И нигде эта мудрость не пригодилась нам более, чем в Южной Африке. Забвение ее приносило страдания, в то время как следование ей вело к победе.
И не только в Южной Африке. Я полагал разумным сначала покорить ирландцев, а потом дать им гомруль; заморить немцев голодом, а затем возродить их страну; подавить Всеобщую забастовку, после чего пойти на серьезные уступки шахтерам. Я вечно подвергался нападкам, потому что очень немногие сочувствуют этому принципу. Однажды мне предложили придумать надпись на памятнике во Франции. Я написал: «В войне — решимость. В поражении — стойкость. В победе — великодушие. В мирной жизни — доброжелательность». Надпись мою не приняли. Беда наша, что мозг человеческий имеет два полушария, но мыслит только одно, поэтому все мы либо левши, либо правши, а будь мы сконструированы лучше, так могли бы одинаково ловко владеть обеими руками и пользовались бы то одной, то другой в зависимости от обстоятельств. Вот почему те, что хорошо воюют и способны побеждать, почти никогда не умеют мириться и жить в согласии, тем же, кто умеет жить в мире, никогда не выиграть войны. Вряд ли стоит навязывать читателю вывод, что сам я умел как то, так и другое.
После нескольких дней весьма приятного времяпрепровождения в Кейптауне я начал беспокоиться, почему мне не присылают разрешение на мой выезд в Блумфонтейн. Потом минула неделя, но ответ на официальный запрос «Морнинг пост» все не приходил. Я понял, что возникло некое препятствие, но недоумевал, что бы это могло быть. Своими корреспонденциями из Наталя я неизменно старался вселить в англичан уверенность, всячески сглаживая многочисленные провалы и «печальные недоразумения», которыми отличалась Натальская кампания. В эпоху малых войн военные корреспонденты являлись значительными фигурами, я же, служивший влиятельнейшей газете, был в числе известнейших из них. Я ломал голову и допрашивал свою совесть в попытке найти хоть какую-нибудь разумную причину явного противодействия, с которым столкнулся.
По счастью, в штабе лорда Робертса у меня имелись два добрых и могущественных друга. Едва с Ледисмита была снята осада, лорд Робертс послал за Иэном Гамильтоном, прежним своим адъютантом и ближайшим наперсником. Генерал Николсон — Старый Ник из окружения Локхарта в Тире — тоже занимал видное положение в штабе. Эти двое оставались при Робертсе много лет, как в дни мира, так и во время войны, являясь частью сообщества, подобного тому, которое маршал Фош позднее именовал «та famille militaire»[51]. Оба пользовались особым расположением главнокомандующего и в любое время имели к нему свободный доступ. Несмотря на разницу в возрасте и положении, я мог рассчитывать на их дружеское участие. Поэтому к этим офицерам я и обратился. Они известили меня телеграммой, что стопорит дело не кто иной, как сам главнокомандующий. Лорда Китченера, похоже, обидели некоторые пассажи моей книги «Война на реке», и лорд Робертс опасался, что его начальнику штаба придется не по вкусу мое назначение корреспондентом в главное подразделение армии. Но существовало также, сообщали они, и еще одно неприятное обстоятельство, повлиявшее на лорда Робертса. В одной из своих натальских корреспонденций в «Морнинг пост» я разнес в пух и прах проповедь, которую армейский капеллан-англиканин произнес перед бойцами накануне сражения. Главнокомандующий счел крайне несправедливой такую оценку духовного окормления солдат преданными служаками. Он был, как донесли мне мои друзья, «чрезвычайно строг». Однако они пытались его смягчить и надеялись через несколько дней в этом преуспеть. Мне же, пока суд да дело, оставалось только ждать.
Теперь я ясно вспомнил злополучный инцидент с проповедью капеллана и свой на него отклик. Происходило это все в воскресенье между Спайон-Копом и Вааль-Кранцем. Бригада, которую на следующий день или через день ожидал жесточайший бой, собралась для богослужения на лужайке возле Тугелы, куда едва не долетали неприятельские снаряды. В минуту, когда все сердца, даже самые равнодушные, готовы были открыться для веры, и прочувствованное слово могло пустить глубокие и прочные корни, нас вдруг стали развлекать какими-то нелепыми и малоубедительными байками о том, как израильтяне сокрушили стены Иерихона. Я позволил себе тогда замечание, возможно несколько язвительное, но, без сомнения, справедливое: «Слушая эти благоглупости, я вспомнил о роли доблестного и почтенного отца Бриндла[52] в Омдурманской кампании и задался вопросом, не воспользуется ли опять Рим шансом, которым пренебрег Кентербери!» Эта суровая критика, видимо, вызвала переполох в официальной церкви. Поднялся ропот негодования и был организован настоящий крестовый поход. Несколько священников, славившихся ораторским даром, покинули свои кафедры и выразили желание ехать на фронт, после чего были немедленно отправлены в Южную Африку помогать армейским капелланам в их самоотверженных, но довольно жалких усилиях. Но несмотря на результативность и, надо думать, благотворность принятых мер, сам повод к их принятию продолжал восприниматься как оскорбление. Лорд Робертс, человек глубоко религиозный, всю жизнь проведший на военной службе, считал, что институт армейских капелланов был оклеветан, а факт присылки подкрепления лишь усугубил нанесенную капелланам обиду. В этих обстоятельствах перспектива на следующие несколько дней выглядела унылой, и никакие мирские развлечения, предоставлявшиеся отелем «Маунт Нельсон», не могли меня утешить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
