Мы говорили о народах, принадлежащих к католической церкви, участь которых решалась в этот момент. Папа полагает, что католицизму во Франции на первых порах угрожают только ее собственные неурядицы. Он считает вполне возможным, что, несмотря на все испытания, пережитые нашей страной, она все же опять будет играть большую роль в мире, где растоптано столько моральных ценностей, но ей также грозит опасность вновь стать ареной раздоров, слишком часто подрывавших ее силы. Больше всего он сейчас беспокоился о Германии, которая по многим причинам была ему очень дорога. «Несчастный народ! — твердил он, — сколько ему придется перестрадать!» Он предвидел долгую смуту в Италии, но это не внушало ему особой тревоги. Может быть, он думал, что после разгрома фашизма и падения монархии католическая церковь, пользующаяся большим моральным авторитетом в этой стране, окажется в ней единственной силой, которая обеспечит порядок и единство; такая перспектива ему, по-видимому, приятна, и он хорошо говорит о ней. Слушая его суждения о будущем, я думал о том, что мне недавно рассказывали очевидцы: вчера днем, едва только кончился бой, огромная толпа в единодушном порыве хлынула на площадь святого Петра и бурно приветствовала папу, словно он был спасенным от врагов повелителем Рима и опорой Италии. Но Святейшего отца тревожило наступление Советов, войска которых уже находились на польской земле, а завтра займут всю Центральную Европу. В беседе он упомянул о том, что происходит в Галиции, где в тылу Красной Армии начались преследования верующих и священников. Он полагал, что христианству предстоит перенести жестокие испытания. Поставить преграду опасности, по его мнению, может только тесный союз европейских государств, вдохновляемых католицизмом: Германии, Франции, Италии, Испании, Бельгии и Португалии. Я догадывался, что создание такого союза — великий план папы Пия XII. Беседа наша кончилась. Он дал мне благословение.
Я удалился.
Когда я шел на аудиенцию и теперь, когда возвращался с нее, около Ватикана теснилась толпа римлян, громкими возгласами выражавшая мне свою симпатию. Я побывал в церкви святого Людовика, где меня принял монсеньер Букен, побывал на вилле Медичи, где вскоре должны были вновь расцвести надежды французского искусства, а затем принял нашу колонию. С 1940 она, по причинам вполне понятным, состояла из членов монашеских орденов. Собрались все. Кардинал Тиссеран представил мне каждого. Каковы бы ни были прежние разногласия, ныне у всех нас поднимало дух одинаково радостное волнение. Гордость победы объединяла людей, которых могла разъединить горечь поражения.
Единство французов стало уже очевидным, так бросалось в глаза, что не замечать этого было невозможно, так же как невозможно не видеть на небе солнца в ясный день. Пришлось и президенту Соединенных Штатов признать его. Для того чтобы этот поворот можно было приписать новым событиям, он с усиленной настойчивостью приглашал меня к себе в Вашингтон. Когда я был в Лондоне, опять появился адмирал Фенар. Рузвельт поручил ему сообщить мне даты, которые он считал удобными для моей поездки, 11 июня мне в Карлтон-гарденс нанес визит начальник штаба Эйзенхауэра генерал Беделл Смит, которого послали ко мне его шеф, еще не возвратившийся из Нормандии, и генерал Маршалл, как раз находившийся тогда в Лондоне. Беделл Смит буквально упрашивал меня согласиться на встречу с президентом, так как военному командованию необходимо поскорее узнать, какие решения приняты в вопросе об административном сотрудничестве во Франции. В Алжире такую же настойчивость проявил Селдон Чейпин, временно замещавший посла Уилсона. И, наконец, мне было известно, что наступление союзников на французской территории развернется в августе. Если имелась возможность прийти к какому-нибудь практическому соглашению, то нельзя было терять времени.
Серьезно обсудив этот вопрос с правительством, я решил поехать в Вашингтон. Но точно так же, как это было сделано при моей поездке в Лондон, когда я желал показать, что мы не собираемся ничего просить или вести какие-нибудь переговоры, никто из министров меня не сопровождал. Целью собеседований генерала де Голля и президента Рузвельта будет лишь взаимная информация по мировым проблемам, касающимся обеих сторон. Кроме того, моя поездка в Соединенные Штаты в решающий период войны может быть истолкована как знак признательности Франции за помощь Америки и как доказательство неугасающей дружбы между французским народом и народом этой союзной страны. Если в результате наших бесед в Белом доме правительство Америки решит начать переговоры с французским правительством о взаимоотношениях между союзными войсками и нашей администрацией, пусть оно поведет их так же, как и английское правительство, — через обычные дипломатические каналы. На этой основе государственный департамент и наш посол совместно выработали программу моего пребывания в Соединенных Штатах. Было решено, что в Вашингтоне я буду во всех отношениях гостем президента и правительства Соединенных Штатов, — этого окажется достаточно для опровержения сенсационных сообщений и статей, которые уже старались изобразить дело так, будто я еду в Америку не в качестве приглашенного, а в качестве просителя. С другой стороны, и Канада тоже звала меня к себе, и притом так радушно, что я поручил нашему делегату в Оттаве Габриэлю Бонно обсудить с правительством Меккензи Кинга детали моей поездки в эту дорогую нам и мужественную страну.
Совершив перелет на самолете, который любезно прислал за мною президент Соединенных Штатов, я в сопровождении Чейпина 6 июля, во второй половине дня, прибыл в Вашингтон. Меня сопровождали Бетуар, Палевский, Ранкур, Парис, Бобе и Тейсо. На пороге Белого дома меня встретил, приветливо улыбаясь, Франклин Рузвельт. Рядом с ним был Корделл Хэлл. После чая мы с президентом долго беседовали с глазу на глаз. Такие же беседы мы имели с ним и в последующие два дня. Меня поместили в Блейр-хауз, старинное любопытное здание, которое американское правительство обычно отводит для своих гостей. Завтрак в Белом доме, происходивший в торжественной, но сердечной обстановке, обед у государственного секретаря, обед у военного министра, прием, который я устроил в нашем посольстве — во временной его резиденции, так как здание, в котором помещалось и будет в дальнейшем помещаться французское посольство, для нас еще закрыто, — все эти празднества служили поводом для встреч и бесед с политическими и военными руководителями, соратниками президента.
Вот его ближайшие помощники: Корделл Хэлл, который выполняет свою трудную задачу с большой добросовестностью и душевным благородством; вероятно, его несколько стесняет недостаточное его знакомство с зарубежными странами и вмешательство президента в область его деятельности; Паттерсон и Форрестол, которые на своих министерских постах усвоили психологию хозяев огромных промышленных предприятий — ведь их департаменты (у первого сухопутная армия и авиация, а у второго — военно-морской флот) за три года чудовищно разрослись и поглощают большую часть ресурсов, дарований и честолюбивых стремлений Америки; Моргентау[98] — большой наш друг и сторонник, ведающий неисчерпаемой государственной казной, которой, однако, этот щепетильный казначей управляет со строжайшей пунктуальностью; генерал Маршалл, неразговорчивый собеседник, но смелый организатор, осуществивший стратегический план, имеющий мировое значение; адмирал Кинг, человек пламенной энергии и воображения; он откровенно гордится тем, что скипетр владыки океанов переходит теперь в руки американского флота; генерал Арнольд, который силой методичности сумел из скопища самолетов, спешно задуманных, сконструированных, опробованных, и из летного состава, быстро навербованного, обученного и пущенного в дело, создать внушительную силу, какою стала военная авиация Соединенных Штатов; адмирал Леги, который, по-видимому, был изумлен ходом событий, дивился моему появлению в Вашингтоне, но примирился с ним; Коннели и Сол Блум — председатели двух комиссий по иностранным делам (первый — сенатской комиссии, а второй комиссии палаты представителей), жаждущие быть во всем осведомленными. Этот штаб представляет собою крепко спаянный отряд, который в силу характера каждого из его членов и яркой личности Рузвельта не приписывает себе блестящих талантов, но, без всякого сомнения, стоит на высоте своих обязанностей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
