Глава первая
ВОЙНА — СОВСЕМ НЕ ФЕЙЕРВЕРК
Известие о начале Первой мировой войны застало Фрейда в Карлсбаде, горячими водами которого он пытался лечить свои многолетние анально-кишечные проблемы. Как и большинство европейцев, он далеко не сразу осознал всей глобальности обрушившейся на мир катастрофы и продолжал жить в своем мире, вынашивая новые идеи и продолжая борьбу с посягателями на чистоту созданного им учения.
«Одновременно с объявлением войны, нарушившим мир в нашем городке, я получил ваше письмо, которое принесло мне, наконец, утешение», — пишет он 26 августа 1914 года Абрахаму, имея в виду изгнание из психоанализа Юнга и его сторонников.
Но самое удивительное заключалось в том, что истерия ура-патриотизма, охватившая в тот год все воюющие страны, заразила в числе прочих и Фрейда. На какое-то время он снова превратился в того восторженного гимназиста, который объяснял сестрам ход франко-германской войны и передвигал флажки на карте. «Возможно, впервые за тридцать лет я снова чувствую себя австрийцем», — с пафосом пишет он Абрахаму, а в разговоре с Ференци то ли в шутку, то ли всерьез говорит, что отныне «посвятил свое либидо Австро-Венгрии». Дальше в том же патриотическом угаре он сообщает, что «полон радости в связи с заключением Тройственного союза», и предвидит «наши славные победы».
Приехав в гости к дочери Софи в Гамбург, Фрейд продолжает нести всё ту же ура-патриотическую ахинею, с гордостью сообщая зятю, что он впервые не чувствует себя чужим в этом немецком городе, заявляет, что, «разбив русских в Галиции, Германия спасла нас». Он вновь и вновь употребляет слово «наши»: «наши победы», «наш займ», «наши славные солдаты»…
У многих биографов Фрейда в связи с таким поведением возникал вопрос о том, как один из самых смелых и независимых умов Европы того времени мог с такой легкостью превратиться в заурядного обывателя, человека толпы, одобряющего начавшуюся массовую бойню и не способного трезво оценить ситуацию?
Что тут сказать?
Во-первых, не следует забывать, что, увы, точно так же повели себя в те годы многие представители интеллектуальной элиты не только в Австрии, но и в Германии, России, Франции, Англии — словом, по обе стороны фронта. Во-вторых, Фрейд и в самом деле был нонконформистом и независимо мыслящим человеком, но… только в той области, которая стала делом его жизни. Во всех остальных вопросах он был и оставался обычным недалеким обывателем, предпочитающим следовать за большинством. Его быт был воплощением мещанского уюта; его привычки были привычками добропорядочного буржуа; его художественные вкусы были крайне консервативны, в них не было места модернизму. В-третьих, сам факт того, что лучшие умы Европы поддались массовому патриотическому психозу, свидетельствует о том, что речь идет о некоем психическом и психологическом феномене, достойном изучения, — и Фрейду просто требовалось время, чтобы осознать это и приступить к умозаключениям.
Этот патриотический угар проходил по мере того, как все тяготы войны начинали затрагивать самих ура-патриотов. Так случилось и с Фрейдом. Все три его сына вскоре оказались в армии: Эрнст был отправлен в Италию, Оливье, призванный в инженерно-саперные части, строил и разрушал в разных местах туннели и мосты, а Мартин спустя несколько месяцев отправился добровольцем на Восточный фронт — чтобы, как он шутил, попасть в Россию хотя бы как военнопленный. Вскоре в качестве врачей оказались в армии и многие ученики Фрейда, включая самых ближайших — Абрахама, Ранка, Ференци и Закса. Количество пациентов заметно поубавилось, а начавшаяся инфляция сказывалась на реальной величине гонораров. Мир, до того казавшийся огромным, позволявший интенсивно общаться с учениками и последователями, живущими более чем в десяти странах, вдруг сузился до размеров членов Тройственного союза. Письма из Англии, Франции, России, США шли теперь через третьи страны, что занимало недели, а иногда и месяцы.
В большой квартире на Берггассе, не считая прислуги, оставалось только четверо: сам Фрейд, Марта, Минна и Анна, вернувшаяся в Вену из Англии через Гибралтар. В этот период близость Фрейда с дочерью укрепляется еще больше. Анна становится его ближайшей ученицей, и Фрейд начинает видеть в ней главную продолжательницу своего дела.
О том, что патриотическая эйфория длилась у Фрейда относительно недолго и очень скоро он начал трезветь, свидетельствует опубликованная в «Имаго» осенью 1914 года статья «Современный взгляд на войну и смерть». В разговорах с учениками, тогда еще не успевшими уйти в армию, Фрейд называл эту статью «болтовней на актуальную тему, чтобы удовлетворить патриотические чувства издателя», однако, несомненно, она значила для него куда больше.
Придя в себя и проанализировав свое состояние в течение последних недель, Фрейд пишет, что «логическое ослепление, в которое эта война повергла лучших наших сограждан… лишь вторичное явление, следствие аффективного возбуждения». Он с горечью констатирует, что война еще раз выявила то, каким тонким всё еще является налет цивилизации и морали — так что «достаточно большому числу, миллионам людей соединиться, чтобы все моральные устои личностей, его составляющих, тут же исчезли, и на их месте остались лишь физические влечения, наиболее примитивные, древние и жестокие».
Фрейд начинает размышлять о том, почему, собственно говоря, многие приветствуют войну, несущую не только разрушения, но и смерть — в том числе, возможно, и им самим. По версии Фрейда, дело в том, что «в глубине никто не верит в собственную смерть», «что в подсознании каждого живет вера в собственное бессмертие». Во многом, продолжает Фрейд, это связано с тем, что в современном ему «культурном обществе» принято набрасывать на смерть «покров молчания», отворачиваться от нее. И далее следует поистине судьбоносный для человечества вопрос: «Не лучше ли нам придавать смерти в жизни и наших мыслях место, которое ей соответствует, и уделять больше внимания нашему бессознательному отношению к смерти, которое мы обычно старательно подавляем?»
Впоследствии эта мысль — о живущем в бессознательном каждого человека влечении к смерти и его подавлении — будет развита Фрейдом в других работах, но впервые она прозвучала именно тогда — в самом начале Первой мировой войны. В целом гуманистическая направленность этой статьи не вызывает сомнений. Фрейд призывает человечество стать лучше, вывести отношения между людьми и народами на новый, более толерантный уровень; одержать победу над вырвавшимися из бессознательного и облеченными в тогу идеологии «примитивными, древними и жестокими» влечениями.
* * *
Уменьшение числа пациентов привело к тому, что у Фрейда появилось больше свободного времени для раздумий и написания трудов. Пару месяцев он словно не знал, чем себя занять, стал наводить порядок в своей коллекции археологических артефактов, составлять вместе с Ранком каталог своей библиотеки, но в октябре начал писать работу «Из истории одного инфантильного невроза» — одну из самых прекрасных своих «психоаналитических сказок».
В основу статьи была положена история богатого молодого русского помещика Сержа Панкеева, навсегда вошедшего в историю как «волчий человек» — из-за сновидения, которое Фрейд сделал центральным в жизни своего героя. Статья начинается, как и положено, с «истории болезни», но главным в этом словосочетании является именно слово «история». Фрейд изначально отказывается от публикации протокола психоанализа, то есть пускать читателя в свою лабораторию ученого, а предлагает чисто беллетристический зачин: «Начну с того, что опишу мир, окружающий ребенка…»[228]
Далее и в самом деле следует захватывающая и вдобавок весьма увлекательно написанная история мальчика, родители которого, видимо, поженились по любви, но у матери рано обнаружилась некая «женская болезнь», а отец страдал припадками депрессии, так что врачи в итоге диагностировали у него маниакально-депрессивный синдром.
На следующем этапе жизни «волчьего человека» воспитывает няня, «необразованная старая женщина из народа», а сестра, которая была старше его на два года, время от времени ради забавы пугает младшего братишку картинкой из книги, на которой изображен волк, идущий на задних лапах (судя по всему, речь шла об иллюстрации к сказке «Волк и семеро козлят»). Уже на этом этапе проявляются противоречия в характере мальчика: он не может удержаться от крика сострадания и возмущения, когда при нем бьют лошадь, но иногда сам любит бить лошадей и проявляет садистские наклонности; его принуждают молиться перед сном — и в ответ у него появляются всякие богохульные мысли («бог — свинья или бог-кал»[229]). Затем в жизни героя «Из истории…» появляется английская гувернантка-алкоголичка, а старшая сестра начинает заниматься его «сексуальным воспитанием», рассказывая о том, чем занимается няня с садовником, и играя с его «органом». Позже, став подростком, он попытался вступить в связь с сестрой, но та, будучи уже взрослой девушкой, разумеется, пресекла эти поползновения. Тогда «он немедленно обратился к молоденькой крестьянской девушке, прислуживавшей в доме и носившей то же имя, что и сестра. Этим он совершил шаг, предопределивший гетеросексуальный выбор объекта, потому что все девушки, в которых он впоследствии при явных признаках навязчивости влюблялся, были также прислугой, в отношении образования и интеллигентности уступавшими ему. Если все эти лица были заместительницами запретной для него сестры, то… решающим моментом при выборе объектов была его тенденция унизить сестру, уничтожить ее интеллектуальное превосходство, которое в былое время так подавляло его»[230].
