Я злилась. Хотя всё это наблюдать было очень забавно. Но какие мне забавы! Металл наручника врезался в ногу. Как я ею ни вертела, лучше не становилось. Ой, больно! Выходит, теперь я могла только сидеть на столе. Оборотень в кандалах…
Хотя нет. Я взмахнула крыльями – оставленной мне цепочки было где-то сантиметров шестьдесят. Не могу – больно лапу, больно мишке! Да чего ж я жду – скорее обернуться! Ведь всё, даже кольца и браслеты с меня соскакивают, когда происходит дивный процесс превращения. Точно я на атомы-молекулы разлагаюсь и обратно собираюсь. А что голова той же остаётся – значит, ей, наверное, и не надо. Раз так.
Сейчас, как только они уйдут – обернусь немедленно! Как только уйдут. А они сидели и сидели. Спустя время двое всё же умелись, а один юный натуралист так и сидел, пялился, разговоры какие-то глупые заводил, подбирал пищу, передо мной ею вертел – думал, дурак, я с пола стану есть. Время шло. Нога отнималась. Я пыталась знаками показать, что вот, бо-бо лапка, ослабь железяку. Он никак не понимал моего обезьянничанья, не соображал, зачем я с кряхтением киваю на свою ногу и тычу в неё крылом. Только отскакивал подальше – и зырил со своим дебильным интересом.
Но всё-таки ушёл. Хотя часа полтора сидел, не меньше.
Едва стихли шаги, не раздумывая ни секунды я громанулась со стола. И не рассчитала – со всей дури только головой об пол и треснулась! Увидел бы меня сейчас кто-нибудь – со смеху бы лопнул! Башка на полу лежит, ноги на столе, а всё остальное между столом и полом висит… С большим трудом, стараясь не поломать крылья, я вернулась в исходное положение. Ой, что это капнуло на глаз? Кровь! Я лоб разбила. Ой, матушки… Но ушибленное место болело не так, как несчастная закованная нога. Стало быть, голова у меня суперкрепкая. Буду пытаться ещё раз.
Я упала снова, уже более грамотно – как раз хватило цепочки. Есть! Голым лягушонком вскочила с пола. Как же мне есть захотелось! И пить. И писать. Почему я должна это терпеть? Проползла по полу, нашла какую-то, кажется, дырочку, надула туда. Ой, хорошо…
Хе, это я только этим козлам показывала, что с пола есть не стану. А на самом деле – только так! Быстро подобрала раскатанные по камере помидоры, отчистила от мусора куски жареной картошки и колбасные шматки. Растоптанная каша, конечно, восстановлению не подлежит, сырым мясом пусть волки-оборотни подкрепляются. О, какое же чудо – питание! Привалившись к стене, я перевела дух и вытерла вспотевший лоб. Вот это шишара! И ссадина. Даже ещё не засохшая. До свадьбы заживёт.
Всё. Сомнения отпали. Чтобы до свадьбы зажило, нужно, чтобы эта самая свадьба состоялась. То есть за неё надо бороться. А потому – щас спою.
И, когда послышались с лестницы шаги, я, обернувшись роковой зловещей птицей, расправила крылья, взметнулась под потолок, и самым низким, на какой только была способна, самым ужасным, самым наимрачнейшим голосом запела «De profundis».
De profundis clamavi ad te, Domine!
Domine, exaudi vocem meam…[3]
Остолбеневшие мужики, конечно, не понимали, о чём речь, но то, что неотвратимое возмездие сейчас наступит, что из мрачных глубин ада ими уже интересуются – наверняка догадались. Ведь я очень старалась. В пение я вложила весь свой гнев, досаду, боль и ненависть к мучителям. И конечно же, горячую-прегорячую просьбу, чтобы меня спасли. Чтобы Бог спас. Чтобы заметил творящееся тут беззаконие…
Si iniquitates observabis, Domine, Domine!Quis sistinebit?Quia apud te propitiatio est propterlegem tuam sustinebitte Domine sistinuit anima mea in verbum eius.Speravit anima mea in Domino…[4]
Да… Получалось у меня, кажется, страшно. Надо же, и чего я вдруг про это вспомнила? Когда-то сто лет назад, ещё в институте, просто для интереса читала псалмы – латинский язык совершенствовала. Неужели слова так врезались мне в память, что для акции извлечения душ я выбрала именно её?..
Что – я сейчас увижу, как начнут отделяться души от тел? Ой, мамочки… Но сказала «а», подавай «б»… Я пела, пока не запнулась. Забыла.
Прищурилась. Удивлённые до крайности лица. Я под куполом цирка. Пою. И – ничего. Никто не помирает.
Шок – да, шок, как это я от наручников избавилась.
И…
– Всё-таки говорящая…
– Знатный мутант. Да ещё к тому же иностранный…
– Польский, что ли…
– Да какая на хрен разница? Ты понял, что это всё дело меняет? Раз оно петь может? Это же дополнительное бабло!
– Да…
– Я ж тебе говорил – язык есть, уши есть, башка нормальная – не может не говорить!
Что я наделала… Дура, какая же я дура… А ещё ведь подумала о взаимосвязи явлений. И «Из глубины взываю» из глубины памяти возникло – думала: не случайно. Что все наши поступки зачем-нибудь да пригождаются. А фигушки. Всё зря, всё мимо тазика… Опять сделала себе только хуже. Теперь они от меня не отстанут.
Так я размышляла, пока меня снова заковывали, прибивали цепочку к столу уже накрепко, не оставляя даже жалких сантиметров. Теперь шелохнуться было невозможно.
Одно было хорошо. И это главное. Никто не дохнет от моего пения. Случай это проверить мне представился. Вряд ли это из-за того, что пела я на латинском языке. Вокальная партия на английском, на русском или даже на церковно-славянском тоже ничего не изменила бы. У меня был вариант исполнить, например, «Богородице, Дево, радуйся» – но там почти всё понятно, никакого адского трепета. А… Оно и так особого не вызвало. Плохо я всё же пою. И впустую. Так что либо я должна знать специальную сакральную песню – которой я сто процентов не знаю. Либо – моим профильным занятием всё же являются пророчества. Но с этим, как показывает практика, тем более глухо. Ни видений, ни «голосов», ни прочих озарений и желания поделиться с людьми какой-нибудь информацией нет. Ведь мы с Глебом тренировались. Я ему пророчила (первое, что в голову пришло): у тебя завтра вырастет хвост! Мать купит тебе фломастеры! Сейчас к нам в дом влетит попугайчик! Ноль на массу. Не происходило ничего. Я не провидица.
Управление морем-окияном. Пока нет возможности проверить. Хотя слабо верится.
Так зачем же всё-таки я? Сколько времени я владею чудесным даром, а всё даром? Хорошо, поручик, скаламбурили. Но неужели никакой пользы от меня так и не будет, так и стану я просто летать в своё удовольствие?
Или стремление к пользе – махровая глупость с моей стороны? А надо просто жить и получать удовольствие? Но наш человек так не может. Какой русский не любит быстрой езды и размышлений на тему собственного предназначения? Если только новый, тот, пресловутый, в красном пинжаке, который уже вымер или так переродился, что не узнаешь.
