Перемещая кровавые пальцы к краю разреза, я отделяю прядь мускульных волокон и, работая ножом как при чистке овощей, перерезаю полоску толщиной с мизинец. Я повторяю это движение много раз, разрезая полоску за полоской, без колебаний и без звуков.
Нащупываем, отделяем, проворачиваем, отрезаем.
Нащупываем, отделяем, проворачиваем, отрезаем.
Раз за разом; рутина.
Что бы я ни нащупал в кровавой липкой массе между краем разреза и левым большим пальцем, все становится жертвой размеренного движения ножа. Я похож на водопроводчика-трубореза, пробивающегося сквозь внешнюю изоляцию мягкой трубы. Как только очередной мускульный жгут поддается металлу, я ищу, нет ли рядом артерии толщиной в карандаш. Если нахожу — легонько тяну за нее и выдергиваю из разреза, отделяя от мускульного жгута, который собираюсь рассечь. В конце концов примерно на одной трети пути через мешанину тканей своего предплечья я перерезаю вену. Я еще не наложил жгут и веду себя как пятилетний пацан, дорвавшийся до груды рождественских подарков, — раз уж я начал, ничто не может меня остановить. Страстное желание продолжать операцию и освободиться оказывается настолько сильным, что я решаю, будто потерял не так уж много крови — всего несколько капель, поскольку раздавленная рука действует как изолирующий вентиль для всего моего кровообращения.
Проносятся еще десять, пятнадцать, а может быть, двадцать минут. Я поглощен тем, чтобы провести операцию как можно быстрее. Но на моем пути стоит сантиметровое желтоватое сухожилие посередине предплечья, и я останавливаюсь, чтобы надеть импровизированный жгут. К этому времени я перерезал еще одну артерию, и несколько унций крови — где-то с треть чашки — вытекли на стенку каньона ниже моей руки. Скорее всего, потому, что я рассек большинство соединительных тканей в середине предплечья и позволил сосудам открыться, потеря крови в последние несколько минут возросла. Операция замедлилась: я подошел к особо прочному сухожилию и не хочу терять кровь без необходимости, пока еще не освободился. Мне пригодится каждая капля на то, чтобы добраться до своего пикапа и потом доехать до Хэнксвилла или Грин-Ривер.
Я еще не решил, где быстрее будет получить медицинскую помощь. Ближайший телефон — в Хэнксвилле, в часе езды на запад, если я справлюсь с переключением скоростей левой рукой. Но я не помню, была ли там какая-нибудь больница; все, что приходит на память, — заправочная станция и закусочная с гамбургерами. Грин-Ривер в двух часах езды на север, но там есть больница. На автостоянке у начала тропы я надеюсь встретить кого-нибудь, кто сможет отвезти меня, но вспоминаю, что в субботу там было еще только два автомобиля на всю площадку с гектар размером. А это был выходной. Сегодня — будний день. Приходится рисковать: может быть, когда я дойду до стоянки, там вообще никого не окажется. Я должен рассчитать силы на шести-семичасовое испытание, прежде чем кто-то сможет оказать мне квалифицированную медицинскую помощь.
Положив нож на каменную пробку, я вытаскиваю неопреновую трубку своего кэмелбэка, которая вот уже два дня как лежит слева от валуна в бездействии. Двойной петлей затягиваю черную изоляционную трубку на предплечье в нескольких сантиметрах ниже локтя. Завязываю эластичную черную ткань двойным простым узлом, один конец в зубах, за другой тяну свободной левой рукой. Потом быстро просовываю под трубку карабин и проворачиваю его шесть раз — так же, как делал во время первых экспериментов со жгутом, уже целую эпоху назад, во вторник. Или это был понедельник?
«Почему же я не сообразил, как сломать кости раньше? — гадаю я. — Зачем мучился зря столько времени?» Господи, я, наверное, самый тупой из всех парней, которым когда-либо зажимало руку в каменной ловушке! Мне понадобилось целых шесть дней, чтобы допереть до того, как можно отрезать себе руку. Отвращение к самому себе душит меня, пока я не вытряхиваю все это из головы.
Арон! Это все постороннее. Не имеет значения. Вернись к работе!
Я вщелкиваю глубоко врезавшийся в тело карабин во второй оборот неопреновой трубки — чтобы не раскрутилась — и опять беру окровавленный нож.
Продолжая операцию, перерезаю последние мышцы, окружающие сухожилие, и третью артерию. До сих пор я ни разу не пискнул и не ойкнул, я не думаю о том, что нужно как-то излагать словами боль, поскольку она — неотъемлемая часть процесса, не более значимая для результата, чем цвет жгута.
Теперь у меня сравнительно открытый доступ к сухожилию. Я агрессивно пилю его лезвием, но не могу сделать даже зарубки на чрезвычайно жестком и прочном волокне. Тяну пальцами — сухожилие оказывается прочным, как аудиокабель, и немного похоже на армированную, двойной толщины ленту упаковочного скотча, слипшуюся полусантиметровыми складками. Я не могу разрезать его, поэтому решаю использовать не лезвие мультитула, а плоскогубцы. Вытащив скользкий от крови инструмент, я упираюсь обратной стороной лезвия в живот, складываю его, а затем вытаскиваю плоскогубцы. Чтобы выкусить часть сухожилия, давлю на ручки инструмента и поворачиваю их, так мне удается выгрызть кусок. Супер, все работает. Самый грубый этап операции.
Захватить, сдавить, повернуть, оторвать.
Захватить, сдавить, повернуть, оторвать.
Раз за разом; рутина.
«Будет что рассказать друзьям, — думаю я. — Они же никогда не поверят, что я сам откромсал себе руку. Да блин, я тоже с трудом в это верю, хотя смотрю, как это делаю».
Мало-помалу я все-таки продираюсь сквозь сухожилие, перерезаю последнее волокно, похожее на шпагат, снова меняю инструменты, зубами вытаскивая лезвие. Время — 11:16, я режу руку уже целых сорок минут. Пальцами определяю, что мне еще осталось: два небольших жгута мышц, еще одна артерия и участок кожи, прижатый к стенке — примерно с четверть обхвата руки. Впереди также белый пучок нервов, похожих на вермишель-паутинку. Разрезать их без боли не удастся. Я стараюсь не притрагиваться пальцами к главному нерву: предпочитаю не знать заранее, что меня ждет. Более тонкие эластичные прядки нервов настолько чувствительны, что даже от легкого толчка посылают мощный, ошеломляющий разряд в плечо. Все это мне предстоит перерезать. Я поддеваю нерв острием ножа и дергаю вверх, как дергают гитарные струны — только на целых пять сантиметров от лада. Нервы рвутся, и меня окатывает волна боли. Это меняет мои представления о том, что такое «больно» вообще: ощущения такие, будто я сунул всю руку в кипящую магму.
Несколькими минутами позже я прихожу в себя настолько, чтобы продолжать процесс. Последнее, что осталось сделать, — это натянуть кожу на внешней стороне кисти и распилить ее, прижав к стенке, как пилят хрящ на разделочной доске. Я приближаюсь к моменту однозначного освобождения, адреналин плещется во мне, как будто мои артерии полны не кровью, но новехоньким потенциалом будущего. Каждое воспоминание моей жизни придает мне сил, каждая будущая возможность, связанная с этим воспоминанием.
