Сулейман. Коркут попросил меня приглядывать за бедным Мевлютом, так что я не оставлял своего несчастного двоюродного брата. Он упал бы в могилу, когда сыпал туда землю, если бы я не схватил его сзади. В какой-то момент силы оставили его, и он не мог больше стоять. Я усадил его на надгробие. Он не шевелился, пока Райиха не была похоронена и все не разошлись.
Если бы это зависело от него, Мевлют никогда бы не покинул то надгробие, на которое Сулейман усадил его. Он чувствовал, что Райиха нуждается в его помощи. Вокруг было слишком много людей, и он позабыл некоторые из молитв, которые должен был сказать, но был уверен, что, как только все разойдутся, слова сами потекут с его языка и он сможет дать Райихе то, что ей нужно. Мевлют знал, что чтение молитв во время похорон усопших, когда их души поднимаются из могилы, предназначено утешать их. Зрелище этих надгробий, кипарисов по сторонам, прочих деревьев и травы напомнило Мевлюту рисунок в «Праведном пути». Схожесть вызвала в нем ощущение, будто он уже переживал этот момент.
Разум Мевлюта откликнулся на смерть Райихи тремя различными путями.
Самой стойкой реакцией был отказ верить, что Райиха ушла. Пусть жена и умерла у него на руках, но Мевлюту часто казалось, что ничего такого вообще не случилось: Райиха просто в другой комнате, она вот-вот войдет; жизнь течет как обычно.
Второй реакцией была злость на всё и на всех. Он злился на водителя такси, который слишком медлил, пока вез Райиху в клинику, и на правительственных клерков, которые слишком долго выдавали ей новый паспорт, он был зол на районного мухтара, на врачей, на тех, кто покинул его, на тех, из-за кого все так дорого, на террористов и на политиков. Больше всего он был зол на Райиху: за то, что оставила его одного; за то, что не родила Мевлидхана; за отказ быть матерью.
Третьей реакцией его разума было желание помочь Райихе в ее путешествии по потустороннему миру. Он хотел быть чем-то полезным ей, по крайней мере в загробной жизни. Райихе было так одиноко теперь, в той могиле. Ее мучения облегчатся, если Мевлют приведет девочек на кладбище прочесть несколько молитв. Мевлют начинал молиться над могилой Райихи, но вскоре начинал путаться и пропускал некоторые молитвы. Однако он успокаивал себя мыслью, что реальное значение имеет намерение молящегося.
В первые несколько месяцев Мевлют и его дочери, сходив на могилу Райихи, отправлялись на Дуттепе повидаться с семьей Акташ. Тетя Сафийе и Ведиха приносили поесть осиротевшим девочкам и угощали их шоколадом и печеньем, всегда бывшими под рукой в те дни, а потом все вчетвером садились смотреть телевизор.
Дважды во время визитов на Дуттепе они видели там и Самиху. Мевлют понимал, зачем она возвращается в дом, из которого убежала столько лет назад с Ферхатом: Самиха была готова на все ради встречи с племянницами, чтобы успокоить их и успокоиться самой в их присутствии.
Однажды, когда они были на Дуттепе, Ведиха сказала Мевлюту, что, если он собирается взять девочек этим летом в деревню в Бейшехир, она может тоже поехать. Старую школу в Дженнет-Пынаре, объяснила она, превратили в гостиницу, и Коркут регулярно отправляет пожертвования деревенскому совету. Мевлют впервые слышал о такой организации, как деревенский совет. Он подумал, что, по крайней мере, не потратит много денег, если поедет в деревню.
В автобусе на Бейшехир с Фатьмой и Февзие Мевлют подумал, что он может никогда не вернуться в Стамбул. Но, приехав в родные края, понял, что мысль остаться в деревне была бессмысленной фантазией. Деревня была тупиком, и они здесь не могли быть никем иным, кроме как гостями. Он захотел вернуться в город. Его жизнь, его обида, его счастье, Райиха – все вращалось вокруг Стамбула.
Заботы бабушки и тети немного отвлекли девочек от их горя, но им быстро надоели все развлечения, которые могла предложить деревенская жизнь. Деревня оставалась очень бедной. Любой мальчик их возраста вскоре начинал доставлять Фатьме и Февзие неудобства своим вниманием. Ночью девочки спали в одной комнате с бабушкой, разговаривали с ней и слушали ее рассказы о деревенских легендах, старых спорах и нынешней вражде и соперничестве между соседями; это было забавно, но иногда и пугало их, а потом они вспоминали, что потеряли мать. Во время этого визита в деревню Мевлют понял, насколько глубоко он обижен на мать за то, что она не приехала в Стамбул и оставила его с отцом в городе одних. Если бы его мать и сестры присоединились к ним там, возможно, Райиха никогда не дошла бы до того состояния, из которого она не видела иного выхода, кроме как попытаться самой избавиться от ребенка.
Но так нравилось ему слышать, как мать говорит: «Мой бедный Мевлют», чувствовать, как его целуют и обнимают, будто он еще ребенок. В эти нежные моменты он всегда испытывал желание прижаться к ней. Казалось, что любовь его матери всегда была переплетена с болью, не только из-за смерти Райихи, но и из-за трудностей Мевлюта в Стамбуле и его продолжающейся зависимости от поддержки двоюродных братьев. В отличие от отца, Мевлют за двадцать пять лет ни разу не смог отправить матери денег; это вызывало в нем стыд.
Мевлют получил больше удовольствия от общества своего горбатого тестя, которого он ходил повидать трижды в неделю. Когда они с дочерьми приходили в обед, Абдуррахман-эфенди плескал Мевлюту немного ракы в небьющийся стеклянный стакан и рассказывал зятю иносказательные, аллегорические истории. И Абдуррахман, и Мевлют похоронили своих жен, когда те были еще молодыми женщинами. Они оба собирались посвятить остаток жизни дочерям. Они оба знали, что для каждого из них вид дочерей будет вечным болезненным напоминанием об их матери.
В последние дни в деревне Мевлют еще чаще водил дочерей к их деду. Когда они шли по усаженной деревьями дороге, всем троим нравилось время от времени останавливаться, чтобы полюбоваться очертаниями небольших дальних городков и мечетей с их стройными минаретами. Они долго в тишине смотрели на пятна зелени на каменистой земле, на ярко-желтые поля, освещенные солнечными лучами, на узкую полоску озера вдали, на кладбища среди кипарисовых рощ. Где-то вдалеке лаяли собаки. В автобусе по пути назад, в Стамбул, Мевлют понял, что деревенские пейзажи будут всегда напоминать ему о Райихе.
7. История потребления электричества
Сулейман попадает в трудное положение
Ферхат. Лето 1995 года я провел на улицах и в архиве «Семь Холмов Электрик» в поисках следов Сельвихан, моей электрической любви. Я потерял счет сигаретам и чашкам чая, пока сидел с двумя упорными архивариусами в комнате с бесконечными полками картотек, скрепленных металлическими кольцами и запертых на замок, среди полинялых конвертов и папок, полных восьмидесятилетних пачек грязной бумаги. «Семь Холмов Электрик» несколько раз меняла название, но в пыльных архивах сохранилась полная история производства и распределения электроэнергии в Стамбуле начиная с 1914 года.
Новые владельцы «Семь Холмов Электрик» намеревались продать архивы на макулатуру торговцам, которые покупали бумагу на вес, или сжечь их. «Им придется сжечь это вместе с нами!» – сказал один из стариков в ответ на эти слухи, а второй заявил, что если и есть что-то хуже капитализма, то только такая разбогатевшая деревенщина из Анатолии. Вскоре секретари переменили тон и решили, что еще лучше будет отправить меня с жалобой к нашим новым владельцам из Кайсери и заставить их понять, что архивы являются ключевым и незаменимым инструментом для сбора счетов; может быть, это спасет бесценный клад от уничтожения.
Мы начали с самых старых записей, которые были покрыты рукописными пометками на арабском и французском. Затем перешли к записям тридцатых, перечислявших, какие районы были подключены к сети и где потребление было наибольшим. Пара моих историков сообщила мне, что в те годы в Стамбуле все еще жило очень много немусульман. Старики перелистывали желтые страницы журналов, в которые предыдущие секретари заносили подробные записи про остроумные воровские хитрости, которые были обнаружены, объясняя мне, что введенная в пятидесятых система выделила каждому инспектору конкретный район для надзора и что это новшество позволило инспекторам установить наблюдение за жизнью людей, подобно полиции.
Эти потертые и подранные журналы имели цветовую кодировку: белые для жилых домов, фиолетовые для магазинов, красные для фабрик. Магазины и фабрики обычно были самыми злостными нарушителями, но, если «молодой инспектор господин Ферхат» посмотрит повнимательнее в колонку «разъяснения» на каждой странице и ознакомится с героическими попытками старых правительственных инспекторов записать то, что они видели, он заметит, что после семидесятых бедные районы Зейтинбурну, Ташлы-Тарла и Дуттепе, а также их окрестности стали плодородной почвой для воровства электричества. Старики еще много чего показывали и объясняли. Моя интуиция подсказывала, что эти знания ведут меня все ближе к Сельвихан.
