Но «тетины» слова, «тетина» покорность все еще висели в доме на Аланде, в комнате с верандой, обращенной к морю, в комнате, где девочка смотрела в окно. И. Нежность, огромная, как мир, затопила Сандру.
И тогда случилось вот что: Сандра, стоявшая у окна, обернулась. От окна, от моря, в комнату. К «тете», которая отступила к столу, где она вечно собирала мозаику. И вдруг все показалось так уютно — особенно после серого штормового моря за окном. Так красиво. Мама. Так фантастически замечательно чудесно. Слезы на глазах и в горле, слезы, которые не давали ничего сказать. Но теперь пришли.
— Мама, — сказала Сандра. — Мама, — начала она. Именно это стоило уже давным-давно рассказать, по крайней мере Дорис Флинкенберг. Не «тетя», не Лорелей Линдберг — как ее называли в игре. Имя, которое когда-то выдумала Дорис, которое так отлично подошло. Которое было тогда так важно, в самом деле, было необходимо. Не только в игре, но и как защита от тяжести на душе, из которой даже нельзя было сплести историй. Тогда еще — нет, а может, и никогда вообще.
«Мама». Которая жила когда-то в доме в самой болотистой части леса, но бросила его и укатила с Черной Овцой на Аландские острова. «И таким образом спаслась», — как она сама говорила в те времена, когда никто не хотел иметь с ней ничего общего. Ни Аландец, ни кто другой. С таким же успехом она могла быть в Австрии или в Нью-Йорке.
Сандра отвернулась от окна и посмотрела на маму, которая так одиноко сидела за столом со своей мозаикой: перед всеми этими тысячами миллионов кусочков, которые вместе образовывали снег или облако и которые, казалось, все не подходили. И мама тоже подняла взгляд, немного удивленно. Почти смущенно.
— Я расскажу кое-что, — продолжила Сандра, — обо мне и Дорис Флинкенберг. Мы играли в игру. Мы называли тебя Лорелей Линдберг, потом мы придумали мужчину, Хайнца-Гурта, пилота, который прилетел из Австрии и увез тебя на вертолете. Он приземлился на крышу дома на болоте.
И так Сандра рассказала Лорелей Линдберг, «тете»-маме, историю той мамы, в которую играли Дорис и Сандра и о которой рассказывали друг другу вновь и вновь. И мама, она внимательно слушала. Не перебивала, как бывало раньше. «Я тоже интересуюсь кинозвездами…», а потом следовали все ее анекдоты, еще более фантастичные, чем то, что вы сами рассказывали.
Она слушала.
Когда Сандра закончила рассказ, Лорелей Линдберг так разволновалась, что чуть не расплакалась.
— Значит, и ты тоже хлебнула горя? — проговорила она наконец. — Если бы я знала!
Она распахнула свои объятия, и Сандра, маленькая Сандра, бросилась в них.
— Я уж и не думала, что мы снова станем друзьями, — сказала она. — Я так рада, Сандра. И мне так грустно. Но теперь. Теперь все снова будет хорошо. Я обещаю.
— Мы через столько прошли, Сандра. Но мы с этим справимся. Любимая моя девочка, обещаю.
Мама укачивала свою дочку в объятиях.
А маленькая шелковая собачка виляла хвостом.
— Все снова будет хорошо.
Но из этого ничего не получилось. Потому что именно тогда, именно в тот самый момент — БАХ! — Дорис Флинкенберг поднялась с пистолетом на скалу Лоре и спустила курок.
И мир, открывшийся на короткий миг, снова захлопнулся.
Последняя охота
Он пришел в дом на болоте. Сандра не знала точно когда, но, видимо, ночью, пока она спала. Его не было за ужином и долгим вечером, последовавшим за долгой охотой. Сандра не принимала участия в охоте, она осталась дома и все утро была предоставлена самой себе.
После обеда прикатили «официанточки». Настоящие, так было заведено с тех пор, как Аландец женился на «молоденькой».
И это было удивительно. А также и то, как Аландец говорил о Кенни в ее отсутствие. «Моя молодая жена», — произносил он с гордостью.
В остальном охотничьи порядки не изменились. А вот мужчины, которых в детстве Сандра называла дядями, изменились: у них появились свойства и контуры, которых она прежде не замечала. Там был барон фон В., отец Магнуса, они с Бенку по-прежнему были неразлучны; известно было, что они жили вместе в какой-то «холостяцкой квартире» в городе у моря.
Были там еще Линдстрёмы из Поселка, Вальманы со Второго мыса и так далее. И конечно, Тобиас Форстрём, как всегда. Теперь он стал недолюбливать стрелковое оружие и охоту в целом. Но именно охота была главным, а не пирушка потом. В этом Аландец и Тобиас Форстрём соглашались. Они деловито обсуждали различные волнующие моменты охоты, которые произошли в тот день или в другие дни. Сандру это отчасти забавляло: взаимопонимание этих двух мужчин. И вдруг воспоминания о Пинки в Гардеробной поблекли.
— Как идут занятия в университете? — Только Тобиас Форстрём обращался специально к Сандре и задавал ей вопросы.
И она врала из вежливости:
— Хорошо.
Тобиас явно был рад это услышать.
Это тронуло Сандру. Она решила, что хоть ей и не за что особенно любить этого Форстрёма, все же и у него есть хорошие стороны. Даже у него. Если оценить его по заслугам, то и у него есть свои достоинства.
Она рассмеялась от одной мысли об этом. И Дорис-в-ней тоже рассмеялась.
Не больным смехом, а самым обычным.
Аландец поднял бокал и выпил за здоровье Сандры. Сандра подняла свой бокал. Они выпили за здоровье друг друга.
У всех в доме было такое замечательное настроение, но тут вдруг подъехал автомобиль.
«Наша любовь — континентальное дело, он приехал на белом „ягуаре“».
Не в каком-нибудь там автомобиле. Это был «ягуар», белый. Старинный автомобиль тридцатых годов — из тех, на которых теперь ездят не чаще нескольких дней в году.
Он имел привычку приезжать на материк и время от времени колесить здесь. Черная Овца, значит. С Аланда. Там он жил. Все эти годы. С ней, с Лорелей Линдберг, которая теперь была его женой.
Два брата, два брата.
Возможно, Аландец за обеденным столом замер на микроскопический миг. Но не долее.
Он сразу же взял себя в руки. Бросил взгляд в окно.
— Кажется, у нас гости, — только и сказал он. — Это наверняка мой брат.
А потом позвонили в дверь. Аландец пропал на время, возможно, он отсутствовал дольше, чем обычно, но Сандра и все прочие гости оставались сидеть за столом.
Потом они вошли в гостиную, два брата. Не в обнимку, но почти. И оба в прекрасном настроении.
Видишь, Дорис Флинкенберг. Все прошло.
Аландец принес еще один стул и освободил для Черной Овцы место за столом.
И так они там сидели, Аландец и Черная Овца, как добрые приятели, выпивали и беседовали как ни в чем не бывало.
Они говорили и об Аланде.
Возможно, Аландец когда-нибудь снова приедет на остров. Теперь, когда былое уже не имеет больше значения.
— Может, я как-нибудь и направлю туда курс, — сказал Аландец просоленным морем голосом.
Он не сказал «с Кенни, моей новой женой». Потому что это к делу не относилось.
А Сандра, маленькая Сандра, она спрятала все в своем сердце и обдумывала.
Маленький Бомбей. Маленький неудачный магазинчик, с замечательными шелковыми тканями. Которых никто не хотел покупать.
Шли дни, они были там, в магазине, маленькая девочка и мама, слушали музыку и вели разговоры.
Иногда звонил телефон.
Иногда они ждали Аландца.
— Как ты думаешь, когда он сегодня приедет?
И они верно угадывали. Или неверно. Но он всегда приходил, Аландец, в конце дня и забирал их домой.
Так все шло долго-долго. Посреди, как говорится, водоворота страстей.
Посреди прекрасных мягких тканей, шелковых — настоящего хаботая или жоржета. Шелковый жоржет, который, как она поняла со временем, не был таким уж дорогим — но для девочки, маленькой шелковой собачки, это название казалось таким прекрасным.
Шелковый жоржет.
Любовь. Страсть. Как это назвать? Шелковый жоржет. Красивая мягкая ткань.
И вот однажды приехал Черная Овца. Нельзя сказать, что это случилось неожиданно. Он постоянно существовал где-то на заднем плане.
— ММММММММММММ, — сказал он, входя в магазин. — Здесь пахнет МЫШАМИ.
Поначалу его приход не сулил ничего хорошего. Именно так. И возможно, так казалось еще долго после этого. Но что-то изменилось.
Лорелей Линдберг дотронулась рукой до лампы над раковиной и затряслась так, словно ее пронзили искры. СВИШШ. Она обернулась, совершенно невредимая.
— Брр. У меня, видимо, был шок, — сказала она. Но не весело, а очень печально. Жуть какая. Словно знак. — Я могла умереть.
Потому что тогда все уже началось в доме в самой болотистой части леса. Маленькие перемены. Ссоры, которые не заканчивались примирениями, как бывало раньше. Ссоры, не предполагавшие примирения. А Аландец не был мыслителем, и это все в нем копилось.
