До этого времени Тухачевскому дожить не довелось. После его ареста и казни многие военно-научные разработки были прекращены, а ряд ученых, в том числе будущий главный конструктор первых советских космических ракет С. П. Королев, репрессированы как имевшие частые деловые контакты с «врагом народа» Тухачевским. Тем самым конструирование и внедрение в производство ряда образцов новейшего вооружения было задержано на несколько лет. Наверстывать упущенное пришлось в условиях войны и послевоенной гонки вооружений, с большими усилиями и жертвами.
Внешне карьера Тухачевского развивалась вполне гладко. 21 февраля 1933 года его наградили орденом Ленина «за исключительные личные заслуги перед революцией в деле организации обороны Союза ССР на внешних и внутренних фронтах в период гражданской войны и последующие организационные мероприятия по укреплению мощи РККА». В том же году доверили принимать 7 ноября военный парад на Красной площади. В 1934 году на XVII съезде партии Михаила Николаевича избрали кандидатом в члены ЦК ВКП(б). 20 ноября 1935 года Тухачевский вместе с Ворошиловым, Буденным, Егоровым и Блюхером был удостоен высшего воинского звания Маршала Советского Союза, а менее чем через год, 9 апреля 1936-го, стал первым заместителем наркома обороны и начальником Управления боевой подготовки РККА. Однако за стремительным восхождением молодого «красного маршала» к вершинам военной власти, вплоть до второго по значению поста в иерархии Наркомата обороны, скрывалась борьба группировок. Ворошилов и поддерживающие его командиры Первой конной противостояли Тухачевскому, вокруг которого группировались военачальники из числа бывших офицеров, а также некоторые военные руководители, офицерских званий в царской армии не имевших, но находившихся в напряженных отношениях с Ворошиловым и другими «конармейцами».
Сам Климент Ефремович к новациям своего молодого заместителя относился весьма подозрительно. В частности, нарком на пленуме Реввоенсовета в резких выражениях критиковал отстаиваемую Тухачевским теорию глубокого боя. В связи с этим тот 20 ноября 1933 года обратился к Ворошилову с письмом, где отмечал: «После Вашего выступления на Пленуме РВС у многих создалось впечатление, что, несмотря на новое оружие в армии, тактика должна остаться старой… Я потому решил написать это письмо, что после Пленума началось брожение в умах командиров. Идут разговоры об отказе от новых форм тактики, от их развития, и, так как… это целиком расходится с тем, что Вы неоднократно высказывали, я решил Вас поставить в известность о происходящем разброде…» Разброд действительно был, но не только среди командиров среднего звена, но и среди высших военачальников. Рано или поздно открытое столкновение в руководстве Наркомата обороны становилось неизбежным.
Лидия Норд приводит обращенные к ней слова Тухачевского, объясняющие побудительные мотивы его действий по преобразованию Красной армии: «Меня сильно волнует судьба моей работы. Но это не честолюбие. Скажу тебе откровенно — я приложил все старания, чтобы сделать ее хорошо… Я иду упорно к своей цели. Поверь мне, что никто из военного руководства, кроме Фрунзе, не жил и не живет так армией, как живу ею я. Никто так ясно не представляет себе ее будущую структуру, численность и ту ступень, на которую армия должна стать. Фрунзе, к несчастью, нет в живых. Сергей Сергеевич Каменев — отличный военный специалист, но только чиновник. Ворошилов — хороший человек, но дуб, и у него нет глубоких военных знаний, нет той самостоятельности и решительности, которые были у Михаила Васильевича. Поэтому… мне надо добиваться того, чтобы стать во главе руководства армией. Иначе ее развитие будет идти не так, как надо, и к нужному моменту она не будет готова».
Михаил Николаевич считал себя наиболее подходящим человеком для поста наркома обороны, а под «нужным моментом» подразумевал время неизбежного военного столкновения с Германией: «Оно неминуемо. Может, это произойдет не так уж скоро — лет через 10–13 (разговор происходил в Ленинграде в конце 20-х или в начале 30-х годов. — Б. С). Я знаю немцев. Ту победу над Россией, которая им случайно досталась, они не забудут. Когда Германия поотдохнет и ремилитаризуется — она снова попытается напасть на нас. Но, — Тухачевский встал и, глядя надменно вдаль, как будто он уже видел там разбитого врага, сказал: —…мы отучим Германию мечтать о нашей земле! Она тогда узнает, что такое Россия! И немцы навсегда забудут слова "руссише швайне" (русские свиньи. — Б. С.)».
Свояченица была потрясена: «Глаза его сильнее вышли из орбит и горели таким огнем, что мне стало не по себе. "Неужели он маньяк?" — подумала я. Как бы угадав мою мысль, он снова сел и положил свою руку на мою: "Я показался тебе сумасшедшим? Нет — так будет. А если не будет, то у меня хватит сил пустить себе пулю в лоб. Когда нет цели — нет жизни. Моя цель — сделать нашу армию лучшей и сильнейшей в мире… Я об этом говорил только одному Фрунзе. Он понимал меня. Другие могут счесть только
'карьеристом' или 'честолюбцем', метящим в 'Бонапарты'. Поэтому я особенно и не откровенничаю"…»
Мне кажется, что была еще одна причина, по которой Тухачевский с такой истовостью взялся за дело реорганизации Красной армии. «Красный маршал» дружил с писателем Алексеем Николаевичем Толстым, «красным графом» (у них, как мы помним, был общий предок). Толстой в эмигрантских кругах подвергался такому же остракизму, как и Тухачевский. И внутри страны часть интеллигенции, так и не принявшая советской власти, считала писателя, как и полководца, беспринципным приспособленцем, готовым служить большевикам за почести и материальные блага. С Толстым был хорошо знаком американский журналист Юджин Лайонс, корреспондент агентства «Юнайтед Пресс» в Москве в начале 30-х годов. Лайонс довольно быстро понял, что существующий в СССР режим ничего общего не имеет ни со свободой, ни с заботой о благе народа. Он, кстати сказать, еще в 1953 году изобрел выражение «Гомо советикус», означающее человека тоталитарного общества с присущей ему двойной моралью и четким различением того, что надо говорить в соответствии с официальной идеологией и как обстоит дело на самом деле (с тех пор это выражение распространилось во всем мире).
Как-то раз Толстой пригласил Лайонса на свою виллу в Детском (Царском) Селе, где, кстати говоря, у него не раз бывал и Тухачевский. Лайонс с женой были удивлены, что стены особняка украшали картины и гобелены из Эрмитажа. Стол ломился от вин и закусок, хотя в то время горожане сидели на карточках, а крестьяне пухли с голода. После изрядной выпивки хозяин вдруг пригласил американца наверх в мансарду, где располагалась его библиотека. В комнате Лайонс увидел массивный рабочий стол в центре и множество книг по стенам. Из окна открывался типично русский пейзаж: деревянная церковь, коровы на лугу, мужики за работой. Толстой показал Лайонсу посмертную маску Петра Великого, над романом о котором как раз работал. Затем обернулся к окну и тихо сказал: «Джин, вот это настоящая Россия, моя Россия… Остальное — обман. Когда я вхожу в эту комнату, то стряхиваю с себя советский кошмар, закрываюсь от его зловония и ужаса. На то малое время, пока я со своим Петром, я могу сказать этим мерзавцам (это слово Лайонс процитировал по-русски): идите к чертям… В один прекрасный день, поверьте, вся Россия пошлет их к чертям… Это всё, что я хотел, чтобы вы знали. А теперь вернемся к гостям».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
